Маме стоит лишь мельком взглянуть на какое-нибудь крошечное и мрачное пространство, и она может разместить в нем все, что нужно, так, чтобы это пространство стало уютным, чтобы оно стало твоим. Она всегда помогает нам выбирать мебель и развешивать полки, и красить стены, и неважно, насколько придирчиво требовательны условия аренды.
На этот раз, однако, все было иначе. Мама, Кейтлин и их брат Майкл решили продать дом, его надо было расчистить и подготовить для будущих жильцов. Мама постоянно рассылала нам по SMS фото, скорее напоминающие передачи канала HGTV: тот закуток в подвале, где бабушка хранила рукодельные принадлежности, теперь превратился в современную зону отдыха; уютная плюшевая гостиная, куда мы набивались толпой, чтобы открыть рождественские подарки, вдруг предстала в четких прямых линиях, с кофейным столиком по центру, который уж точно встал бы поперек дороги Санте.
На этих фотографиях дом выглядел меньше, чем я его помнила, может, потому, что за двадцать пять лет своих поездок в гости я никогда по-настоящему не думала о нем, как о доме. Это скорее была целая страна, и ей управляли два близнеца хранителя – дедушка и бабушка: дедушка – высокий и спокойный, и бабушка – маленькая, энергичная и любящая.
Но, конечно же, это был просто дом, и он всегда был просто домом, долгое-долгое время. Именно здесь выросли моя мама, и Кейтлин, и Майкл (кроме небольшого промежутка времени в Нью-Джерси и Англии), а Мэттью, Морайя и я проводили здесь каникулы. Мы входили в дом, и он поглощал нас целиком – знакомые запахи (сосновых иголок и кошек, но в хорошем смысле этого слова) и мифический запас всяческих безделушек (ваза, полная павлиньих перьев, резные деревянные слоники на любой доступной поверхности), нескончаемые коробки шоколадных конфет Whitman’s Sampler, в них можно было ковыряться в поисках начинки из карамели или кленового сиропа.
И даже когда нам было уже за двадцать, мы с Морайей бегали наперегонки вниз по ступенькам на цокольный этаж в нашу общую спальню – я частенько «предлагала» ей спать на раскладушке рядом с кроватью, но с годами мы пришли к компромиссу – и одна из нас тут же запрыгивала на древний позолоченный велотренажер, припаркованный перед телевизором. Мы по очереди крутили педали и смотрели нескончаемый поток эпизодов Деграсси и марафон рождественских фильмов, обещая друг другу, что не будем подглядывать, как упаковываем рождественские подарки.
Наша спальня была полна реликвий. В дальнем углу стоял комод, доверху заваленный патентами и научными статьями моего дедушки. Он преподавал машиностроение в Политехе Вирджинии, огромном университете, расположенном чуть дальше по улице; казалось, что он занимает половину всего города. Именно здесь учились мама и ее брат, и сестра, здесь же на протяжении многих лет работала бабушка, на факультете социологии. (И здесь же в 2007 году один студент застрелил тридцать два своих одногруппника, а после застрелился сам. Сейчас на этом месте стоит массивный мемориал, вокруг бегают дети, которые в тот год даже еще и не родились. Именно потому Блэксбург и стал так широко известен.)
Напротив кровати после слова «стеллаж» стоял стеллаж с фотографиями бабушки; вот она – молодая модель, студентка, сестра и жена, и мать, и всегда, неизменно – бабушка. Вот она держит Морайю, только что после купания, в такой очаровательной шапочке.
А вот я, еще малышка, практически без единой волосинки на голове, на пляже, изучаю нечто, похожее на ракушку, при ближайшем рассмотрении оказавшееся окурком. (Мы с мамой не смогли удержаться от смеха, когда поняли это.) Мы все выглядели такими счастливыми.
По утрам мы частенько просыпались, когда бабушка или Кейтлин заходили в нашу комнату, чтобы выпустить местного кота.
[64] В доме всегда существовал естественный и постоянный круговорот котов; дедушка с бабушкой подкармливали окрестных бродячих кошек, и, в конечном итоге, возник, как мы это называли, «кошачий многоквартирник» – разросшаяся уличная конструкция с различными отапливаемыми отсеками и крышей, защищающая мохнатых жильцов от нежелательных погодных явлений Вирджинии. В конце концов, какая-нибудь кошка становилась членом семьи и переезжала в главный дом. Когда кошка умирала, на ее место приходила другая, и каждая из этих кошек занимала особое место в семейных воспоминаниях: Фрэнклин, Страшила, Мурлыка, Боско, Златовласка, Гарри…
Мама и Кейтлин упаковали эти фотографии. Они пожертвовали велотренажер в местный магазинчик подержанных товаров, а «кошачий многоквартирник» отдали на ближайшую ферму. Они подготовили дом, чтобы он мог стать домом для других, теперь, когда его прежние жильцы скончались.
Мы с мамой всегда были очень близки. Какое-то время были только мы вдвоем и еще – папа. Мои родители любят рассказывать, как принесли меня домой из роддома, положили на обеденный стол и осознали, что совершенно не представляют, что же делать дальше.
Но с этим они разобрались, и вскоре появилась Морайя, через три с лишним года после меня, а потом и Мэттью, через три с лишним года после нее. До их появления, однако, прежде чем я научилась ходить или читать, или узнавать себя в зеркале, мы с мамой начали общаться. И до сих пор постоянно общаемся, про наши чувства и про чувства по поводу наших чувств, про книги и фильмы, и про музыку, и про то, как мы провели день, и про то, чего с нетерпением ждем от будущего. Мы общались, когда отвозила и забирала меня из школы и с репетиций хора, а потом, когда она отвозила и забирала меня из колледжа. Теперь мы в основном общаемся по телефону, почти каждый день, урывками, когда я иду к метро или когда она выгуливает собаку, между ее поездками в Нью-Йорк и моими – в Бостон и Род-Айленд. А еще – ей нет равных в наборе SMSок.
Короче, она замечательная. Многие думают, что их мама – самая лучшая, но у меня есть убойный аргумент в пользу моей мамы. Для начала – это ее имя: Памела Джой Фури. Джой! Фури! Это имя так идеально, что если бы эта книга была романом, оно звучало бы слишком манерно и неестественно, и мне пришлось бы его заменить. Мне очень нравится мое имя, но всегда возмущал тот факт, что если бы мои родители учли соотношение «со-мной-шутки-плохи» в моем характере, они, может, и додумались бы назвать меня Аланна Окан-Фури. А еще мама – барабанщица. Она играла на барабанах со старших классов – раньше я частенько примеряла ее белые сапоги тамбурмажоретки, уже давно переместившиеся в коробку с костюмами для Хэллоуина, – но принялась за забытое увлечение с удвоенной энергией. Когда мы – ее дети – выросли, она стала брать уроки, играя на той же барабанной установке, что и Мэттью. (Они примерно одного роста.)
Она выступает в клейзмерских группах и аккомпанирует в мюзиклах.
[65] Однажды Мэттью позвали играть на барабанах для летней постановки «Музыканта», и в последнюю минуту он осознал, что не успевает приехать вовремя на одно из представлений. В отчаянии он отправил маме паническую SMSку, и она приехала, не выказав ни жалоб, ни упреков, хоть и была в два раза старше, чем любой из участников того шоу.
