Выдергивать волосы – это что-то новенькое. Два или три года назад я стала замечать среди своих прямых волос этакие сухие маленькие кудряшки и решила их выдергивать, как я сама себя убеждала, ради борьбы с кудряшками, чтобы на их месте выросли волосы получше. Волосы не вырастали, конечно же, но я поняла, что мне нравится сам процесс охоты. Количество ногтей ограничено – либо они заново отрастут в десяти возможных местах, либо нет – но всегда найдется какой-нибудь негодный волосок, скрывающийся где-то на голове. На самом деле, скорее всего, такие волоски проклюнутся в том же самом месте, откуда их вырвали несколько дней назад (новые волоски обычно жесткие и колючие, их легко нащупать среди прочих мягких волосков), поэтому моя правая рука уже автоматически тянется к этому прекрасно изученному месту на затылке.
Я старалась выдергивать только по одному волоску за раз, и после этого мне нравилось его тщательно изучать. Чем темнее, чем суше, чем более курчавый, тем лучше, потому что это означало, что эта уродливая штуковина больше не часть меня. Иногда мой взгляд падал на белоснежную поверхность стола, и желудок сжимался при виде нескольких беспризорных волосков. Я предпочитала думать, что, как только я их вырву, они испарятся.
Первый раз я завязала с этим после примерно одного года такой привычки. Мой коллега сделал несколько моих фотографий для статьи, которую писал о новом приложении для телефона, в том числе фото сзади и немного сверху. Но, когда статья была опубликована, все, что я видела на фотографии, – это белое пятно с неровными краями на затылке.
Может, больше никто и не заметил, но меня это покоробило. Я ненавидела этот беззащитный участок черепа, просвечивающий сквозь волосы, ненавидела то, что он стал достоянием общественности, и потому перестала выдергивать волосы. Просто взяла и перестала – семейные предания гласят, что именно так я прекратила сосать большой палец, резко и бесповоротно, за день до того, как пошла в детский сад, и больше никогда не вернулась к этой привычке. Сейчас же мне удалось продержаться несколько месяцев. Я продолжала грызть ногти и ковыряться, но мои руки теперь взмывали к макушке, только чтобы пригладить новую поросль. На нескольких фотографиях того времени можно заметить смешной крошечный хохолок; волосы еще были слишком коротки, и потому торчали в разные стороны, но все же длиннее, чем мне удавалось отрастить до сих пор. Словно я потеряла вкус к определенной пище: я скучала по выдергиванию волосков, как по детским обедам Happy Meal – бессознательно, ностальгически, но без особого желания вернуться к этому.
Все же наступил момент, когда мне действительно стало этого не хватать. Я бросила свою привычку зимой, а летом, казалось бы, без очевидной причины – всего лишь обычная легкая тревожность, которая всегда со мной, – вновь начала исследовать поверхность своей головы. Я обнаружила один неотразимо подходящий для выдергивания волос, а потом еще один, и вскоре участок оголенной кожи стал даже больше, чем тот, что был в первый раз.
Из статьи, написанной одной из моих коллег, я узнала, что у такого состояния есть название – «трихотилломания» – звучит так зловеще и ханжески, и что в подавляющем большинстве случаев оно поражает молодых женщин. В США это почти 15 миллионов человек. Я так и не решила для себя, стало ли мне лучше или хуже раздельно, что я узнала это название и статистику. Значит ли это, что я часть чего-то большего, чем я сама, и поэтому не одинока?
Значит ли это, что со мной все ясно и, следовательно, поправимо? Или же это означает, что я настолько предсказуема, просто еще одна нервная девушка с выдуманной проблемой, которую она сама себе создала, но не может положить ей конец? В слегка безумном смысле мне нравилось считать, что я это открыла, что я – первая, кто обладает таким сильным инстинктом удержать, переиначить, контролировать, что именно я изобрела новые способы исследовать саму себя. Но нет, ничего нового в этом нет, просто некий механический импульс, управляющий миллионами других тел.
Я вновь начала делать фотографии себя самой, уже во второй раз, в надежде, что смогу ухватить отвращение, заставившее меня остановиться тогда. Но, может, в тот раз сработал первоначальный шок или, может, тот факт, что кто-нибудь другой, пусть даже сам того не желая, сделает такую фотографию меня? Что бы это ни было, казалось, я не способна вернуть это обратно. Галерея из фотографий залысины выглядела ужасающе, но на фото они смотрелись как-то сглаженно, отстраненно от реальности. «Затылки других людей тоже так выглядят? – задавалась я вопросом, размышляя о распределении волос на этом участке головы. – Остальные тоже проводят столько времени, грызя ногти и выщипывая волосы? Если все так делают, то как они с этим справляются?»
Не нужны годы психоанализа, чтобы заметить: такое же монотонное влечение процветает и в других местах. Я ковыряюсь в своем сердце так же, как и в ногтях. Я снова и снова проигрываю разговоры с парнями, пытаясь точно определить, где облажалась, сказала слишком много лишнего, могла бы сказать меньше или больше, или лучше.
Я просматриваю профили в Instagram и ленты новостей в Twitter с навязчивым автоматизмом, который доведет меня до тюрьмы: тот, с кем я сейчас встречаюсь, запостил ли он что-нибудь с того момента, как я ему написала, в доказательство, что он все еще жив и доступен, но просто игнорирует меня? Обменивается ли он кучей сообщений с кем-то другим или лайкает особенно развратные фотографии? Я не могу понять до конца другого человека во всей его беспорядочной непознаваемости, но я могу прочитать текст на экране и поэтому обновляю страницу и захожу на нее снова и снова, словно это поможет понять его, хотя знаю, что испытаю при этом лишь острую боль.
«Прекрати уже это самобичевание, – говорит мультяшный хулиган, который и есть я. – Прекрати бичевать себя!»
И это самое обидное: выполнять одно и то же выматывающее действие снова и снова, прекрасно понимая, что ничего не изменится. Словно смотреть фильм ужасов с собой в главной роли и слышать беспомощный крик в крошечный экран: «Не открывай эту чертову дверь!» Если искать доказательства, что кто-то вас не хочет или что вы не важны, вы их найдете; в большинстве случаев их даже можно изобрести самостоятельно. Если искать кусочек кожи или волосок, который можно оторвать, то какой-нибудь да подвернется. Я трачу так много времени и энергии, копаясь в себе, что, боюсь, в один прекрасный день от меня ничего не останется.
От моего навязчивого колупания нет противоядия, но у него есть достойная пара. В той же части моего мозга (а может, даже непосредственно под постоянно расширяющейся лысиной) живет рукоделие.
Это версия того же страстного желания контролировать свое непосредственное окружение, но не через разрушение, а через созидание. Механическое рычание внутри меня, которое призывает к выдергиванию волосков или обгрызанию ногтей, можно временно удовлетворить вывязыванием петелек. Какое-то время я держала свои вязальные и вышивальные проекты на рабочем столе в офисе, и каждый раз, когда рука отправлялась в путешествие по направлению к затылку, я усилием воли заставляла ее направляться вместо этого к рукоделию. Все, что требовалось, это пара изнаночных петель, одна буква вышитого слова, и машина будет отвлечена.
