Как сжечь все это, переполняющее меня изнутри?
Я заставил себя лечь в постель, заставил лежать без движения, так, чтобы не дергался ни один мускул, сколько бы ни пришлось ждать наступления сна. Как ни странно, понадобилось всего лишь несколько минут, сон настиг меня неожиданно, как охотник ни о чем не подозревающую добычу, в этот момент я бы и выстрела не заметил, не дернись у меня стопа, заставив обратить внимание на мысли, весьма далекие от действительности, будто я стою на палубе корабля, а рядом в пучину стремительно погружается громадный кит, причем я вижу его с такого места, откуда это в принципе невозможно. Это уже начинается сон, догадался я, его рука втянула в себя мое «Я», сделав частью своего мира, потому что, когда я вздрогнул, все так и оказалось: я был сном, сон был мною.
Я снова закрыл глаза.
Не шевелиться, не шевелиться, не шевелиться.
На следующий день была суббота, и утром предстояла тренировка основного состава.
Многие не могли понять, за что меня туда взяли. Ведь особых успехов я не демонстрировал. В команде юниоров можно было насчитать шесть, а то и семь или восемь игроков, которые играли лучше меня. Но тем не менее во взрослый состав этой зимой перевели только двоих, меня и Бьерна.
Я-то знал, в чем дело.
У старшей группы появился новый тренер, он хотел посмотреть на всех юниоров, и каждому из нас дали возможность одну неделю потренироваться со взрослыми игроками. Было всего три возможности показать себя. Всю осень я много бегал и был теперь в такой форме, что меня отобрали в школьную команду бегунов на полтора километра, хотя раньше я легкой атлетикой не занимался. Так что, когда настал мой черед тренироваться с основным составом и я вышел на покрытую снегом дорожку у подножия Хьёйты, я знал: главное – бегать. Это был мой единственный шанс. Я бегал и бегал. На каждом круге я приходил первым. Каждый раз я выкладывался без остатка. То же самое, когда мы начали играть: я бегал и бегал, бегал изо всех сил, непрестанно, бегал как угорелый, и после трех таких тренировок понял, что все получилось, и нисколько не удивился, когда меня взяли в основную команду. Зато удивлялись в команде юниоров. На каждый мой пропущенный мяч, на каждый неудачный пас я слышал: на фига ты во взрослой команде? За что тебя туда взяли?
Я-то знал за что. За то, что я бегал.
Бегать – это было главное.
В раздевалке после тренировки, где все, как всегда, изгалялись над моим ремнем с заклепками, я попросил Тома подбросить меня до Саннеса. Он меня высадил возле почтовых ящиков, развернулся и скрылся за поворотом спуска, а я пошел к дому. Солнце стояло низко, небо было ясное и голубое, вокруг искрился снег.
Я не предупреждал, что приеду домой, и даже не знал, дома ли папа.
Я осторожно подергал дверь, она была открыта.
В гостиной играла музыка. Громко, на весь дом. Пела Арья Сайонмаа. «Я благодарю жизнь».
– Ты дома? – окликнул я.
Из-за громкой музыки он вряд ли меня слышит, подумал я, разулся и снял куртку.
Я не хотел заставать его врасплох и снова окликнул из коридора. Никакого ответа.
Я зашел в гостиную.
Он сидел на диване с закрытыми глазами и кивал головой в такт музыке. Лицо у него было мокрым от слез.
Я бесшумно попятился, вышел в коридор, торопливо оделся, пока не закончилась песня, и выскочил за дверь.
Всю дорогу до автобуса я бежал бегом – с рюкзаком за спиной и всем прочим. К счастью, автобус подошел уже через несколько минут. Четыре или пять минут, остававшиеся до Сульслетты, я мысленно спорил с собой, выйти мне на остановке, где живет Ян Видар, или ехать дальше до города. Ответ явился сам собой: мне не хотелось оставаться одному, хотелось поговорить, отвлечься, что вполне возможно дома у Яна Видара, чьи родители были внимательны и дружелюбны.
Яна Видара дома не оказалось, они с отцом уехали в Хьевик, но скоро уже вернутся, сказала его мама и предложила мне, если хочу, подождать его в гостиной.
Я согласился. Там я их и дождался через час, сидя с газетой, бутербродом и чашкой кофе.
Вечером, в сумерках, я снова пришел домой и отца уже не застал, да и мне тоже не захотелось оставаться. Днем при солнечном свете как-то меньше бросались в глаза грязь и запустение, сейчас я вдобавок обнаружил, что, оказывается, замерзли трубы. Причем давно, судя по всему: в доме уже появились ведра со снегом. В туалете стояло несколько таких, с подтаявшей снежной кашей, из которых отец, вероятно, сливал за собой в унитаз. Возле плиты тоже стояло ведро с подтаявшим снегом, который он, похоже, растапливал на огне, чтобы готовить пищу.
Нет, тут я не останусь! Не лежать же мне в пустой комнате пустого дома посреди леса, в грязи и без воды?
Пускай живет тут сам, если хочет.
Кстати, интересно, где он?
Я пожал плечами, хотя был один, оделся и пошел к автобусу сквозь пейзаж, словно завороженный лунным светом.
После того поцелуя у моего дома Ханна немножко отстранилась, теперь она редко отвечала мне на записки или когда мы разговаривали с ней, как бы невзначай сев рядом на перемене. Однако в этих изменениях не было ни логики, ни системы: в один прекрасный день она неожиданно согласилась пойти со мной вечером в кино, и мы встретились в фойе без десяти семь.
Когда она, войдя, стала искать меня глазами, я живо почувствовал, что значит быть с ней вместе. Тогда каждый день будет, как сейчас.
– Привет, – сказала она. – Давно ждешь?
Я покачал головой. Я знал, что хожу по туго натянутому канату: лишь бы не навести ее на мысль, что в кино ходят только влюбленные пары. Только бы она не пожалела о том, что пошла со мной и не начала оглядываться, нет ли поблизости знакомых. Ни в коем случае не обнимать ее за плечи, не браться за руки.
Фильм был французский, его показывали в самом маленьком зале. Предложил его я. Назывался он «Тридцать семь и два по утрам», Ингве уже смотрел его и остался в восторге, и сейчас, когда этот фильм пошел у нас в городе, я решил непременно его посмотреть: не так часто здесь показывали интеллектуальное кино, в основном крутят американские фильмы.
Мы сели, сняли куртки, поудобнее устроились в креслах. Мне показалась, Ханна несколько напряжена, нет? Она словно не рада, что пришла?
Ладони у меня вспотели. Все силы мои словно растворились в теле, провалились в него и исчезли, у меня ни на что не осталось энергии.
Начался фильм.
Трахающаяся парочка.
Нет, только не это! Нет, нет, нет!
Я не смел взглянуть на Ханну, но чувствовал, что она испытывает то же самое, не смеет взглянуть на меня, а сидит, вцепившись в подлокотники, и только ждет, скорей бы кончилась эта сцена.
Но она не кончалась. Там, на экране, они все трахались и трахались.
