Я ждал, сидя на диване; около шести она постучала.
– Привет! – сказал я. – Может, зайдешь, пока я переоденусь?
– Ладно, – сказала она.
Щеки у нее разрумянились от мороза. На ней была белая, надвинутая на лоб шапочка, на шее большой белый шарф.
– Вот ты где живешь! – сказала она.
– Да, – ответил я, открывая дверь в гостиную. – Вот гостиная, за ней кухня. А наверху спальня. Вообще тут у дедушки была контора. Вон там, – я кивнул на дверь напротив.
– Не скучно жить одному?
– Нет, – сказал я. – Нисколечко. Я люблю быть один. И потом, я же постоянно бываю в Твейте.
Я надел куртку, на которой по-прежнему красовался значок «Smile!», замотал шею шарфом, надел ботинки.
– Забегу только в туалет, и пойдем, – сказал я.
Я заперся в туалете. Услышал, как она с той стороны двери тихонько запела себе под нос. Слышимость в доме была сумасшедшая, может, ее голос заглушит то, что тут происходит, только бы она продолжала петь.
Я поднял крышку и приготовился.
И в тот же миг понял, что не могу помочиться, когда за дверью она. Тут все так слышно, прихожая такая маленькая. Она даже услышит, что у меня не получилось.
О, черт!
Я натужился изо всех сил.
Ни капли.
Она пела, прохаживаясь из угла в угол.
Что она подумает?
Через полминуты я отказался от дальнейших попыток, отвернул кран, пустил воду на несколько секунд, чтобы Ханна думала, что тут что-то происходит, затем завернул кран, открыл дверь и вышел, она смущенно опустила взгляд.
– Ну, пошли, – сказал я.
На улице уже стемнело, дул ветер, как это часто бывает здесь зимой. По дороге мы мало разговаривали, перекинулись несколькими словами про школу, про школьных знакомых: Бассе, Молле, Сив, Туне, Анну. Почему-то она вдруг заговорила о своем отце, какой он удивительный человек. Он неверующий, сказала она. Я удивился. Так что же – она присоединилась к общине сама? Она сказала, что ее отец мне бы понравился. Неужели, задумался я. Да, сказал я. Похоже, он интересный человек. Лаконичный. «Что значит лаконичный?» – спросила она, вскинув на меня зеленые глаза. Каждый раз, как она это делала, меня точно взрывало. Я готов был перебить все окна вокруг, уложить на лопатки всех пешеходов и потом долго топтать ногами, пока не вышибу дух, вот какой энергией наполнял меня взгляд ее глаз. Или я мог бы обхватить ее за талию и кружить в вальсе всю дорогу, закидывать цветами всех встречных, распевать во всю глотку. «Лаконичный?» – спросила она. «Это трудно объяснить. Сухой и деловитый. Возможно, чересчур деловитый, – сказал я. – Такая характерная сдержанность. Нечто вроде английского understatement. Но ведь это в нем есть, правда?»
Собрание должно было состояться где-то на Дроннингенсгате. Ага, вот тут – на двери висели афиши.
Мы зашли.
Зал на втором этаже был заставлен стульями, впереди трибуна для оратора, рядом – проектор. Собралась кучка молодежи, человек десять – двенадцать.
Под окном стоял большой термос, рядом вазочка с печеньем и высокая стопка белых пластиковых чашек.
– Хочешь кофе? – спросил я.
Она улыбнулась и покачала головой.
– Но может, печенья?
Я налил кофе себе, взял два печенья и вернулся к Ханне. Мы сели в задних рядах.
Пришло еще человек пять или шесть, и началось собрание. Оно было организовано молодежным отделением Норвежской рабочей партии для вербовки новых членов. Во всяком случае, выступающий разъяснял политику Рабочей партии, а затем пошла речь о молодежной политике в целом: почему нужно в ней активно участвовать, сколь многого можно добиться общими усилиями, а под конец, в качестве небольшого бонуса, – какую пользу каждый может извлечь из этого лично для себя.
Если бы рядом нога на ногу не сидела Ханна, так близко, что я весь горел, я бы встал и ушел. Мне-то рисовалось нечто иное, нечто вроде митинга: зал, битком набитый народом, табачный дым, остроумные ораторы, взрывы смеха в зале, одним словом, мероприятие в духе Агнара Мюкле и мюклеанская публика – молодые люди и девушки, целеустремленные, одержимые идеей, социализмом, этим волшебным словом пятидесятых, – а не скучные парни в скучных свитерах и уродских брюках, которые что-то уныло бубнят собранию таких же, как они, ребят и девчонок, о разных скучных и неинтересных вещах.
Какое дело до политики тому, у кого в душе горит пламя?
Какое до нее дело тому, в ком пылает жажда жизни? Жажда живого?
Мне, по крайней мере, не было никакого.
После трех докладов предполагался небольшой перерыв, а затем по плану шло обсуждение и дискуссия по рабочим группам. Когда начался перерыв, я спросил Ханну: «Может, пойдем отсюда?» – «Да, пошли», – согласилась она, и мы снова очутились на темной, холодной улице. В зале она сидела, сняв куртку и повесив ее на спинку стула. Под толстым шерстяным свитером проступали округлости, от которых я сглатывал и сглатывал комок в горле: она была так близко, нас разделяло всего ничего.
По дороге домой я высказался о политике. Она сказала, что у меня на все есть свое мнение, и как это я успеваю во все вникать? Сама она призналась, что не в состоянии судить почти ни о чем. Я сказал, что тоже почти ничего не знаю. «Но ты ведь анархист!» – сказала она. «Откуда ты взяла? Я вообще не знаю, что такое анархист. А вот ты верующая христианка, – сказал я. – Почему вдруг? Родители у тебя неверующие. И сестра тоже. Только ты одна. И ты твердо на этом стоишь». – «Да, – сказала она. – Тут ты прав. Но мне кажется, ты все время погружен в свои мысли. Тебе надо больше жить». – «Я пытаюсь», – сказал я.
Перед моим домом мы остановились.
– Где ты сядешь на автобус? – спросил я.
– Там. – Она мотнула головой вверх.
– Проводить тебя?
Она покачала головой:
– Я дойду сама. У меня с собой магнитофон.
– Ну давай, – сказал я.
– Спасибо за этот вечер, – сказала она.
– В общем-то особо не за что, – сказал я.
Она улыбнулась, привстала на цыпочки и поцеловала меня в губы. Я крепко прижал ее к груди, и она тоже прижалась, прежде чем высвободиться. Какой-то миг мы смотрели друг на друга, а потом она ушла.
В тот вечер я не находил себе покоя, ходил туда-сюда по квартире, слонялся из угла в угол комнаты, поднимался наверх и снова спускался вниз заходил то в одну нижнюю комнату, то в другую. Было ощущение, словно я больше, чем целый мир, что я вместил его весь и мне уже некуда стремиться. Человечество стало маленьким, история – маленькой, земной шар – маленьким, да и Вселенная со всей своей бесконечностью стала маленькой. Все это я перерос. Ощущение было потрясающее, но оно наполняло меня тревогой, поскольку преобладало в нем страстное желание того, что я еще совершу, а не то, что я делал сейчас или раньше.
