Бабушка пригласила священника на рождественский обед. Были самые вкусные вещи, и все так пахло, что разбудило одного муравья! Он вылез из-под батареи и пошел взглянуть на стол, что тут происходит.
«О, смотрите, муравьишка. Откуда ты здесь взялся?» – сказал священник и размазал муравья по скатерти. Тогда стало понятно, что мне не стоит его бояться.
Я уже сходила со всеми попрощаться: на балете, на кружке и на немецком. Пани учительница Фрайманова подарила мне на память фломастеры, снова маленькие. Пан Пецка подарил мне темперу, это такая краска в тюбиках как маленькие зубные пасты, ее можно наносить одну на другую и из этого не получится серый.
Я нарисовала им рисунки. Пану Пецке пана Пецку, а пани Фраймановой тоже пана Пецку, потому что сама пани Фрайманова у меня не очень получилась.
Здене я подарила всю коробочку НОП, потому что Напоминания О Праге мне уже не понадобятся. Когда я собирала вещи, то сделала новую коробочку – ВОН. Пока не знаю, что в нее положить.
Каченке уже сняли бинты с головы, и она покрасила волосы. Теперь она рыжая, как парик тети Марты. И совсем не такая веселая, как, мне кажется, она должна быть. Но ничего, когда она немного покатается на ездящих ступенях и когда сможет покупать колбаски на площади, то обязательно повеселеет. Она сможет ходить в кино, в Национальный музей или в зоопарк или еще ездить на метро, когда его достроят, а не сидеть все время дома. Еще, Пепа сказал, начнется знаменитая Матейская ярмарка. И когда нам надоест во Вршовицах, то мы можем переехать, скажем, на Смихов или, например, в Коширже, и все еще будем в Праге.
В школу я уже хожу просто так, без всего. Мне уже не ставят оценки, и я уже сдала учебники. И как раз в школьной библиотеке со мной опять случилась неприятность. Вообще-то я больше не буду так говорить, потому что это слово того директора Вытлачила, который похож на улыбающийся череп. И случилось на самом деле что-то ужасное. Я ждала, пока учительница, которая отвечает за учебники, все запишет и вычеркнет, и взяла из стопки книг одну маленькую хрестоматию для детей постарше и немного ее полистала.
И там это было. Там было то стихотворение, где Будь Жегорт выстоял и ни уста, ни грудь не осквернил. Будь Жегорт не индеец и не партизан. Будь Жегорта никогда не было. Будь Жегорт – это просто «будь же горд»
[37]. Это хуже, чем если бы он был коммунистом. Сначала Микулаш с чертом, потом Ежишек, а теперь Будь Жегорт. Хорошо еще, что я уже переезжаю.
В четверг утром приятно светило солнце. На снег и на все вокруг. И после обеда я пошла на улицу. Сначала я хотела сходить посмотреть Святую Гору, но подумала, что если буду стоять на Святой Горе, то ее как следует и не увижу, и пошла на Падак. Это тоже гора, но на ней ничего нет, там уже начинается лес. Я не стала говорить, куда собираюсь. Они бы меня не пустили или пошли бы со мной, а я хотела одна.
Я поднялась наверх, и там на пеньке сидел доктор Махачек. Я хотела спросить, что он там делает, но он спросил первым. Тогда я сказала, что пришла посмотреть на Ничин сверху, потому что в субботу я переезжаю. Пан Махачек захотел узнать куда, тогда я сказала, что в Прагу. Пан Махачек хотел еще узнать почему, тогда я сказала, что не знаю. То есть я знаю, но не уверена, и не хотелось ничего рассказывать. Доктор Махачек спросил, не буду ли я скучать. Я сказала, что нет. Тогда он спросил, почему я в таком случае иду смотреть на Ничин. Я сказала, что не знаю, но потом вспомнила, что хотела посмотреть на Святую Гору, и так и сказала.
– Почему? – опять спросил пан Махачек.
Я вспомнила пани Махачкову. Как она совсем не говорит и постоянно что-то делает. Я слепила снежок и начала его катать по земле, чтобы он как следует вырос. Сделаю снеговика.
– А что вы здесь делаете? – спросила я.
– Я здесь мерзну, – сказал пан Махачек. – Надеюсь, у меня получится.
Он достал из пальто ром и сделал глоток. Я вспомнила инженера Рароха, он пил вино и уже умер.
– То есть замерзнете? – спросила я.
– Да.
– То есть умрете?
– Да.
– А почему?
Пан Махачек снова сделал глоток и пошел помогать мне со снеговиком.
– В Ничине все время кто-то умирает, – сказала я, – и все дома ужасно квадратные, и у Каченки одни неприятности. Но Святая Гора красивая.
– В Праге-то все будет по-другому, – сказал пан Махачек. – Там этого всего будет гораздо больше.
Пан Махачек дал снеговику свою шапку, сделал глоток и отдал еще и пальто.
– Пан доктор, кто такой патологоанатом?
– Это тот, кто копается в трупах, – ответил пан Махачек и снова сел на пенек.
– Ну, всего вам хорошего и передавайте привет Кристине, – сказала я и поскорее ушла. Пану Махачеку просто необходимо все время так странно шутить. А я совсем забыла посмотреть на Святую Гору сверху.
Но на следующий день я не пошла на Падак, боялась опять обнаружить там пана Махачека или его труп. А что, если он говорил всерьез? Но пан Махачек не замерз, а только заснул и скатился по откосу. Внизу его нашли какие-то люди и спасли. Ему по-настоящему повезло. В пятницу об этом говорил весь Ничин.
В пятницу я последний раз была в школе. Я надеялась, что пани Колачкова даст мне мороженое, как тогда Грузе, который уходил в коррекционную школу. И еще мне было страшно, потому что должен был пройти тот урок чтения стихов, а Каченка про своего Сладека так и не забыла. Никакого другого стихотворения я не выучила, потому что не хотела обманывать Каченку, но когда подошла моя очередь, рассказать про суженого я не могла. Я просто стояла у доски и молчала, и все смотрели на меня. Не знаю, сколько прошло времени, и вот в тишине я вдруг говорю:
– Хелена Соучкова. Концерт. А за нашим за забором блеют овцы дружным хором.
Все смеялись, даже пани учительница, и было очень здорово. Если бы я рассказала «Я еще девушка юная слишком», все бы тоже смеялись, но совсем по-другому. Я же вижу разницу. Я даже не расстроилась, что никакого мороженого мне не дали. Но Каченке я лучше не буду об этом рассказывать. Я не уверена, что это все же не был обман.
Потом я в последний раз зашла в театр, подождать Пепу и попрощаться. Как раз когда я разговаривала на вахте, зазвонил телефон. Вахтер снял трубку, минуту слушал и потом сказал: «Пани Соучкова уже здесь не работает, я бы позвал ее мужа, пана Брдёха, но он еще на сцене. Позвоните примерно через полчаса».
– Кто это? – спросила я.
Вахтер закрыл рукой трубку и сказал мне, что это звонит театр Шумперк.
– Тогда дайте мне, я разберусь, – сказала я. В Праге у нас будет телефон, нужно учиться.
– Алло? Подождите секунду, с вами поговорит дочь пани Соучковой.
Вахтер передал мне трубку и сразу сунул бумагу и карандаш.
