Зимой 1907 года в Москве помощник придворного кинооператора эльзасец Жозеф-Луи Мундвиллер Жорж Мейер снимал заснеженные улицы, осетров и грибочки на рынке, городового у Царь-пушки, симпатичных лыжниц и таратайки с почтенной публикой. А в семистах верстах Родион Васильевич Топчиев вмерз в лежанку и боялся сдвинуться с кое-как нагретого пятачка. Печь цедила нещедрое тепло, уплетала дровишки. Предстояло идти в метель за порцией топлива. Попытки сосредоточиться на чтении «Минералогии и геологии» Пабста и Зипперта не имели успеха, дремота брала верх.
Когда в дверь заколотили, Топчиев подумал сонно: «Игнатов водочку клянчить пришли».
Он поплелся через комнату, кутаясь в овчинный тулуп, отпер, и сон выветрился.
– Иван?
Хромов грубо отпихнул учителя.
– Где она?
– Маша? Я не видел ее сегодня.
– Врешь! – крестьянин хлестнул горячечным взором.
В эту секунду гулкое эхо взрыва достигло деревни, задребезжало медью. Точно черти похитили у архангела трубу и баловались с ней. Всполошились лесные птицы, взвыли цепные псы, и что-то еще взвыло в метельной мгле, в безлунной ночи. Скоро перекрестилась Авдотья Николаевна, не она ли продала безумному Шипинину серу и порох для дьявольского набата? Братья Прохоровы проснулись на печи, им почудилось, что кто-то скребет по крыше когтями. Пьяница Игнатов рухнул около курятника и больше не вставал: к полуночи его зрачки затянул лед и снег набился в глотку. Далеко от Елесков, в Ревеле, помещик Ростовцев выронил бокал с шампанским и уставился в окно – там бесновались, царапались туманные призраки его грехов.
– Пушка старого Ростовцева, – прошептал Иван и обмяк.
«Зимой придешь», – сказал конюх Маше, словно была между ними тайна, сговор.
– Эй вы? – Топчиев тряхнул Хромова. – Что случилось в поместье шесть лет назад?
Крестьянин с трудом сфокусировал взгляд на учителе.
– Мы грязь таскали, – произнес он отрывисто. – Я, Степан, земля ему пухом, и Яшка. Степан заступ в кочку воткнул, а кочка лопнула, в ней газ был. Степан наглотался, раскашлялся. Мы – к нему.
Шепот крестьянина путался в бороде, незримая ноша гнула хребет.
– В кочке лежало существо. Мертвое, мы решили. Вроде женщины, но ростком с аршин. Шкура черная, дубленая, руки скрючены. Нечестивые мощи…
«Торфяная мумия», – подумал Топчиев, но перебивать Хромова не стал.
– Яшка, как бес вселился, обнял болотницу – и давай хороводить. Кричит, был бобылем, а тут невесту Леший подсунул. И вижу я дочку, идет к нам по тропке. А болотница… она глаза открыла. Клянусь, зенки свои белые открыла и посмотрела на Машу. Доченька моя сознания лишилась, и речи тоже. Степка умер. А Шипинин… он на болотной девке помешался. Городит, что у нее в услужении, что оживет она и будет властвовать лесами и болотами, а он при ней женихом. Ростовцева запугал, выжил из усадьбы. И про Машеньку говорил…
– Что? – воскликнул Топчиев. – Что говорил?
– Что приглянулась Маша болотнице. И рано или поздно болотница ее позовет…
– Позовет, значит!
Родион обувался в валенки. Мышцы деревенели от злости и страха за девушку, но сердце стучало ровно. Дед его с таким стуком на османов шел.
– За мной, – приказал коротко. Хромов повиновался.
Вьюга слепила, опаляла, белой великаншей бродила за кривым частоколом леса. Деревья ломались и падали в топь. Юркие тени плясали на парубке, словно анчутки; болотницы, роговые и прочие отпрыски Одноглазого Лиха кутили, разбуженные залпом.
Из-за мельтешения снежной крупы казалось, что усадьба ворочается в темноте. Окно слева от портика горело зыбким болотным огоньком.
– В гости таким манером пожаловали? – справился черный силуэт у цокольной аркады.
– Где она? – выкрикнул Хромов и взвесил прихваченный по дороге топорик. – Где Маша, гад?
– Эх, Иван-Иван, – укорил Шипинин. – На друга бранишься.
Он усмехнулся хищно.
– Гостей нынче будет пруд пруди. Я таким манером знак подал, пригласил. Владычица нынче рождается.
– Прекратите! – вступил в разговор Родион. Он торопился, внутренне опасаясь, что безумие конюха может быть заразительным. Тени лезли из колодца, ползали по фасаду усадьбы… – Где Маша?
– В покоях помещичьих, – лукаво ответил Шипинин. – Короновать ее, голубушку, будут.
– О чем вы, черт вас дери?
– Ну как же? Марья Ивановна мамой сегодня станет. Кукушка, как откопали мы ее, Машу приглядела. Яйцо ей дала – высиживай. Яйцо во рту носится, оттого молчала она. Шесть годков таким манером на высиживание ушло. Я пока гнездо устраивал, как велела Владычица.
– Довольно, – отрубил Родион и ринулся к дверям усадьбы. Хромов не отставал.
– Галопом, лошадки! – хохотал безумец.
Массивные двери распахнулись под напором. Мужчины не сразу поняли, что видят. Все пространство до широкой лестницы занимали простыни. Они висели на бельевых веревках и образовывали подобие лабиринта. Паутина бечевки оплела каминную залу, спускались с балок перекрытий веревочные струны, и на них поодиночке и гроздьями болтались волшебные фонари. Иные стояли на стульях в секциях лабиринта, десятки фонариков. Промозглый, пахнущий гнилью сквозняк колыхал ткань, раскачивал фантаскопы. В закутах усадьбы перешептывалась тьма. Слабый, мерцающий свет струился со второго этажа, и Топчиев устремился к нему напролом сквозь податливые стенки лабиринта, цепляя фонари и ныряя под белье. Ткань влажно трогала лицо.
Он преодолел преграды, взбежал по лестнице. К светящемуся дверному проему, к тошнотворному запаху разложения и могилы.
Комната была просторной, но втрое сузилась с тех пор, как отшельник свил здесь гнездо. Слой грязи покрывал стены, пол, потолок. Годами свозил сюда конюх болотную землицу. Мебель, вмурованная в бурую толщу, канделябры, утонувшие в сводах норы. Комната чавкала и капала комьями тины. Стены шевелились отслаивающимися ломтями грязи, извивающимися червями, корешками.
Свечные язычки походили на болотных духов; свечи-монашки и толстые огарки из ребячьего сала были натыканы по периметру норы. А в центре, сгорбившаяся, спиной к мужчинам, восседала девушка с куклою в руках.
Топчиев смотрел ошарашенно на позвонки под нежной кожей, лопатки, ямочки на пояснице и темнеющую меж ягодиц впадину.
Машенька, абсолютно голая, беззащитная, в этом зловещем логове.
Он шагнул к ней и застыл.
Не куклу, а мумию сжимала девушка бережно, как младенца. Высохший до трухи черный трупик. Низко склонившись, она касалась рдяными губами уродливой обезьяньей морды, целовала… нет! Ела, причащалась, обгладывала тлен и с аппетитом прожевывала.
Глухо вскрикнул Хромов, обронил топор.
Полусъеденная мумия шлепнулась в месиво. Маша начала разгибаться, одновременно поворачиваясь к гостям. Она поднималась выше и выше, будто была на ходулях, и уперлась в потолок рогами. Витые рожки росли под волосами и стелились над черепом к затылку. Ничуть не смущаясь, она предстала перед мужчинами. Руки разведены, и тело окутано молочной дымкой. Затуманенный взор Родиона скользнул по маленьким грудкам, хрупким ребрам, округлому девичьему животу и выпуклой кости лобка. Куда непристойнее наготы были ноги ее, ниже колен превращающиеся в мясистые лапы, попирающие хлябь раздвоенными копытами.
