Аня была странной – это вы уже поняли, – но я ее любил. Я старался занять ее мысли чем-то светлым: моими будущими ролями, нашими будущими детьми. Она между делом интересовалась, как я отношусь к двойному самоубийству.
Чтобы сводить концы с концами, я устроился официантом в придорожную забегаловку, где на меня ежедневно орали пьяные посетители. Временная подработка превратилась в основное занятие. Вместо того чтобы умереть, Аня бросила меня, переехала жить к престарелому, но орденоносному трагику.
Я потерял все, и ночами Махно смотрел на меня с тяжелой неприязнью и говорил куда-то в сторону: «Расстрелять к чертям собачьим!»
Я стеснялся признаться себе, что проиграл, что не стану актером и пора попробовать себя в чем-то другом. Если бы не мамина болезнь, я бы горбатился в закусочной, а по выходным торчал у подъезда актера, поджидая Аню.
В двадцать семь я вернулся в родной город. Прежде мама сама навещала меня в столице, так что я не был дома девять лет.
Здание на Строительной произвело гнетущее впечатление. Испарилась царственность, былое величие. Дворец оказался бараком, нуждающимся в капитальном ремонте. Исчезла табличка, хвастающаяся знаменитым квартирантом. Призраки – если они и существовали – съехали вслед за большинством жильцов, и пять из восьми квартир пустовали – теперь навсегда.
Шанс продать жилплощадь равнялся шансу найти слепого и сумасшедшего человека, мечтающего о доме, готовом под снос.
Но мать не собиралась переезжать. Она любила эти столетние стены и говорила, что они переживут и ее. Она не ошиблась.
За месяц до ее смерти я провел в дом Интернет, и она попросила включить сериал, в котором я снимался. Она хотела еще раз увидеть звездный час сына. Сериала в Интернете не было.
Мама умерла во сне.
С тех пор прошел год. Я устроился на непыльную «телефонную» работу, рассказывал оптовым клиентам о преимуществах наших пластмассовых ведер над прочими пластмассовыми ведрами. Развлекаясь, копировал голоса звезд. Клиенты не замечали подвоха. То ли не знали Виторгана и Евстигнеева, то ли я правда был фиговым актером.
Ежедневно я возвращался в скрипящий, осыпающийся дождевой водой дом и надеялся, что его признают аварийным, а меня переселят в одну из безликих новостроек.
Как-то, проснувшись, я вышел на махновский балкон с сигаретой в зубах и увидел расставленную во дворе мебель, рабочих, заталкивающих в грузовик сервант. Стояло чудесное сентябрьское утро, я подумал, что синоптики, пророчившие дождь, опять ошиблись.
Солнце согревало потрескавшийся фасад доходного дома, по крыше лениво перемещались коты. Лето вернулось, но вместо радости от встречи я почувствовал горечь, и виной тому была мебель, грузовичок, сосед с коробками в руках.
– Дядь Миш, вы что, съезжаете?
Сосед, когда-то чинивший мой трехколесный велосипед, поднял голову. Улыбнулся мне.
– Да, – сказал он с облегчением человека, покидающего тюрьму, – дочь вышла замуж, а мы к ней перебираемся.
Что я мог сказать? «Везет же некоторым»? Или вот: «Не бросайте меня!» Балкон стал палубой стремительно погружающегося в бездну корабля, а я превратился в капитана, любующегося пресловутыми крысами. Крысы – это всегда те, кто умнее и удачливее.
– Ничего, – угадал ход моих мыслей дядя Миша, – и ты скоро съедешь. Жить-то нашей крепости считаные месяцы.
Он похлопал по стене, как хлопают старую собаку.
– А вы с актрисой вдвоем на весь дом остались. Берегите его.
Я поежился. Не желал я беречь груду кирпичей. Детство, Нестор Махно, мамина привязанность к этому месту – да катись оно к чертям! Не о такой я жизни мечтал. Совсем не о такой.
Я вышел купить молоко и хлеб. Во дворе задержался, чтобы перекинуться еще парой слов с соседом.
– А что за актрису вы имели в виду?
Он непонимающе заморгал.
– Ну, вы сказали, я остался с актрисой. Это с кем, с тетей Катажиной, что ли?
Катажина Романовна, крошечная старушка-полячка из восьмой квартиры, была отныне моей единственной соседкой.
– Ну да, – подтвердил дядя Миша. – Я сам недавно узнал. Романовна-то наша в молодости в кино снялась.
Мне померещилось, что он сдержался, чтобы не добавить «в отличие от тебя». Но, конечно, он бы так не сказал.
Дядя Миша покинул Дом с привидениями, и тотчас на горизонте появилось темное брюхастое облако.
Был выходной день, я гулял по городу, пока не поднялся пыльный ветер. Накаркали-таки синоптики. На обратном пути я размышлял о полячке. Я знал ее с детства и одновременно знал о ней меньше, чем о прочих соседях. Интеллигентного вида женщина, опрятная, ухоженная, она жила одна. Держала с людьми дистанцию – не высокомерно, но подчеркнуто вежливо. Врагов не приобрела, дружбы избежала. За всю жизнь, кроме «здравствуйте», я ей слова не сказал, а от нее, кроме «здравствуйте, молодой человек», ни слова не услышал.
Со дня маминых похорон встретил я соседку лишь однажды. Преклонный возраст не согнул ее позвоночник. Она походила на бывшую балерину, такая же тоненькая, грациозная.
Неужели играла?
Я включил компьютер, загрузил сайт «Кинопоиск». Сбегал в вестибюль и перечитал полустертые фамилии на почтовом ящике: «Пантелеевы», «Казанцевы», «Рябцевы».
Последней значилась фамилия «Пьетрас».
Ее я вбил в строку поиска, и челюсть моя безвольно поползла вниз.
Катажина Пьетрас не просто снялась в кино. С пятьдесят седьмого по семидесятый год она сыграла в семнадцати фильмах.
Я, мечтавший прославить свой дом, с изумлением рассматривал фотографии, на которых Катажина была запечатлена вместе с Ежи Кавалеровичем, Анджеем Мунком, Войцехом Ежи Хасом и другими известными режиссерами. Изумленно-восторженное «как же так?» сорвалось с губ. Я в полной мере оценил иронию, очередное подтрунивание судьбы над несостоявшимся артистом, что-то вроде «скорее бабка из восьмой квартиры станет звездой кино»…
Я предполагал, что в молодости Пьетрас обладала незаурядной внешностью, но красота запечатленной на снимках девушки покорила меня.
Высокие скулы, чувственный рот, огромные глаза. В них было столько жизни, характера, силы, что современные актрисы блекли рядом. Я поймал себя на мысли, что влюбился бы в эту девушку без памяти.
Было странно видеть ее, смеющуюся, танцующую, позирующую у моря в смелом купальнике. Мне было немного неловко любоваться ее крепким молодым телом, ложбинками ключиц, дерзко выпирающими грудками.
«Это же тетя Катажина, – напомнил я себе, – и ей восемьдесят два».
Я обрадовался открытию, словно речь шла о ближайшей родне.
Мне захотелось узнать побольше о пани Катажине, и я вбил ее имя в «Гугл».
Поисковик выдал короткую биографическую справку и список фильмов. Среди прочего были и значимые картины, но Пьетрас исполняла в них второстепенные роли. Звездой, как Барбара Брыльска или Беата Тышкевич, она не стала. Ее быстро забыли даже на родине: одно интервью для польского киножурнала и пара заметок в прессе – вот и весь улов.
