Федя скрутил кукиш великану Петру.
Банки с заспиртованными диковинками бросали на стены уродливые тени. Младенец-циклоп, единорог, дитя без костей. Пылились по углам пыточные инструменты времен опричнины, дыба, смастеренная дядькой, и главная потеха паноптикума – купленный за баснословные деньги монгол.
В детстве Федя ужасно боялся этой металлической статуи. Плоская усатая физиономия напоминала ему унтер-офицера, повесившего отца.
Федя плеснул на тряпку подсолнечного масла.
– Что, будем тебя щекотать?
Монгол ожил так внезапно, что переполошились тени уродцев и императоров. Поднял голову в азиатском тюрбане. Заработали шестеренки.
Мальчик быстро пришел в себя: чай не восемь лет. Захихикал и стукнул носком по статуе.
– Хорош дурачиться, Пашка.
Внизу распахнулась секретная дверца, за ней маскировалась ниша, достаточно просторная, чтобы вместить карлика Пашку.
Ниша пустовала.
Монгол двигался без посторонней помощи.
Федя попятился. Холодные зрачки статуи ввинчивались в его мозг.
– Открой, – проскрежетал голос, не похожий на тот, которым развлекал посетителей Пашка. – Открой клетку. Открой клетку. Открой клетку.
Федя выбежал из паноптикума, дрожа. И во сне он убегал от исполина-монгола.
– Открой, открой, открой…
Ночью по городским трактирам было зарезано шестьдесят человек. Тринадцать застрелено на дуэлях. В Немецкой слободе купец задушил любовницу и пятерых ее детей, а полицейскому Никите Андрееву приснилась почившая в бозе супруга.
– Слушай внимательно, – сказала она, – мальца не трогай, пущай делает, что должен. Понял меня, пес?
– Понял, любушка! – заверил Никита Андреев. Он приходился племянником Василию Андрееву, что убил архиепископа Амвросия.
Рычала, не сводя с шатра глаз, тигрица Саломея…
– Бублики! Калачи! Пироги! С печенью, с повидлом, с капустой!
Ярко светило солнышко с небес, где, по словам дядьки, отродясь не было рая. Переливался лед. Музыканты тешили гостей гуслями, гудками, сурьями, накрами, ленками, шарманками. Путались под ногами карлики в мерзких харях, свистели и улюлюкали.
– За холмами за лесами Бонапарте с плясунами!
Охочих до зрелищ собралось под три сотни, и народ прибывал. Собольи, бобровые, овчинные воротники, золотые украшения красавиц, французский парфюм…
Федя зорко следил, искал, а что – бог весть. Как червячка в яблоке высматривал. Беспокойство нарастало. Он чувствовал: грядет плохое, неминуемое. И Саломея чувствовала, гарцевала в клетке.
– Куда прешь, дрянь?! – чиновник пнул рядского повара, и гороховый кисель пролился на снег. А в воздухе пролилась предгрозовая атмосфера. Две торговки тягались за волосы, вереща. Детвора смела с лавки глазированные орешки.
Повсеместно вспыхивали стычки.
Федя петлял по набережной, сторонясь членов труппы. Косился на балкончик зазывалы – рано утром рекомендор до хрипа спорил с Ханом, а после пропал. Только мочальная борода и осталась.
Вышли из паноптикума заплаканные девицы: спрашивали у монгола про суженого, а он напророчил им трупных мух да могилу.
– Язык говяжий, рубцы, осетр!
– Леденцы по копейке!
Под арками моста проститутки обслуживали клиентов, чего не было вчера. За «чистым» людом повалил «черный»: наклюкавшиеся загодя оборванцы, цыгане, юродивые…
Звонкие шлепки сопровождало восторженное оханье. На огражденной арене «сам на сам» дрались взмыленные бойцы. Яростнее, отчаяннее, чем обычно. Кулаки вминались в носы, в ребра, калечили соперников. Языческим стрекотом подстегивали драчунов бубны. Кучерявый боец сдавался. Его нижняя губа болталась, надорванная. Красные капли оросили очаровательную брюнетку с завитками-барашками. Она облизалась хищно и похотливо.
Федя отвернулся, преисполненный отвращения.
– Эй, ты! – крикнул ему толстяк в кивере. Над козырьком сверкал двуглавый орел. – Покличь-ка мне главного.
– Сию минуту.
Хан уже шагал к ним по льду. Одежды на нем были белее снега.
– Чем могу быть полезен, господин инспектор?
– Соблаговолите немедленно перенести шатер на берег, во избежание несчастных случаев. И потрудитесь пояснить характер анонсированного чуда.
– О, – елейно промурлыкал Хан, – воля ваша. Пойдемте.
Толстяк, сморкаясь, потопал за Ханом к шатру. Опустился цветастый полог. Четверть часа созерцал Федя с набережной, но инспектор так и не вышел.
Победитель безжалостно мутузил противника, под насмешливый гогот он оторвал его губу, с корнем, с лохмотьями и клочком подбородка. Швырнул сувенир гурьбе. Брюнетка подобрала кровоточащий лепесток и кокетливо вставила в прическу. Струйка потекла по ее надушенному виску.
За улыбками скрывались личины безумцев.
Разогретые «брыкаловкой» гимназисты избивали тростью полумертвого цыганенка. Порхали полуголые барышни в одних кунавинских шалях. Затвердевшие от морозца соски были разукрашены помадой.
– Давай с нами, парень!
За брустверами моста кого-то насиловали. Щекастый школьник пырнул в глазницу товарища сахарным петушком, обсосанным до тонкой пики.
– Черт-те что, – сказал полицейский Никита Андреев. За ярмаркой он наблюдал из оконца будки- «чижика». И, между прочим, это было его пятое произнесенное «черт-те что» за смену. Возмущенный до крайности, он даже подумывал вызвать подмогу, но идея покинуть будку нагоняла тоску. Замуровавшись, Никита Андреев кушал жареную колбасу.
Вечерело. Площадь осветила луна, фонари балаганщиков и огонь в смоляных бочках. Умолкла музыка.
– Начинается!
– Сюда, сюда!
Разношерстная толпа спускалась на лед. Карлики выстроились у береговой линии, зачем-то вооружившись баграми и топориками. Постепенно труппа и зрители переместились на реку.
Федя продрался через локти, распихал зевак. Сердце пульсировало в районе глотки.
У шатра приветствовали честной люд Хан и дядька Лаврентий. Федя поймал взгляд приемного отца.
«Не надо!» – взмолился он мысленно.
Дядька кивнул и улыбнулся по-отцовски.
– Мы обещали вам чудо! – крикнул Хан. – Восхищайтесь же! Пречистая Дева во плоти!
Шатер опал английской подарочной упаковкой. Под ним был помост, белая полотняная сень. На помосте стояла девушка в рубище, костлявая, но полногрудая, грязная и плешивая.
Она смотрела с испепеляющей ненавистью.
Люди отшатнулись. И как по команде потянулись к помосту единым живым организмом.
– Дева! Дева! – зашелестело сборище.
