– Мамочка, – говорит он.
В телевизоре бубнит председатель совета министров Зиндерман, маршируют пионеры.
Она спрашивает про работу. Ему неохота вдаваться в подробности. Здесь, в квартирке у парка, работа не имеет значения. Здесь нет врагов, фашистов, наймитов Гелена. У мамы три родинки на шее, треугольник, созвездие.
– Ты же в курсе, моя работа секретная.
– И очень важная, – добавляет Гермина.
Семилетний Клаус спросил ее перед войной: «А ты старая?»
«Я древняя!» – засмеялась мама. Она тогда много и громко смеялась и курила папиросы. Брови у нее были черные вразлет, а сейчас – две скобки, два прилипших воробьиных перышка.
– Ты весь в меня, сынок, – произносит она. Морщинки зажимают лучи, не позволяют им уйти. – Мы занимались важными делами в Сопротивлении. Тут был ад: ребятишки на баррикадах, школьники из гитлерюгенда. Последний призыв. Русские отвоевывали соседние кварталы, а вешатели казнили дезертиров. Я помогала этим мальчикам бежать прямо под носом у палачей.
Он гладит ее по руке. Он ненавидит войну. Он трудится, чтобы войны не было, чтобы женщина в крапчатом платье не бегала по опозоренному городу, отбирая у железного чудовища детей.
– Женись, сыночек, – говорит она позже. Традиционная часть программы. – Я вряд ли уже понянчу внуков, но буду знать, что ты не один.
Он кивает, соглашаясь. Встает у окна.
– Марта – приятная девушка из хорошей семьи, – говорит мама, отпивая чай.
Марта – это его одноклассница. Лет двадцать как улизнула в Штаты.
– Я встретил кое-кого.
– О! – ее рот округляется. – Но что ты скажешь Марте?
– Марта поймет.
Нойман смотрит на парковые аллеи и прогуливающиеся парочки, на клен у фонтана.
– И как ее имя?
– Таня.
Мама волнуется, сыплет вопросами, но Нойман не слышит ее, он разглядывает дерево, крону, чьи листья складываются в образ, в бесполую зеленую морду с темными глазницами. Ветерок треплет ветки, и морда кривляется.
Нойман трет переносицу, смаргивает.
– Мне пора, мам. Я люблю тебя.
У Зигфрида Штрамма грубая физиономия, словно намалеванная размашистыми пастозными мазками. На скулы, лоб, уши – по три взмаха кистью, не больше. В сумраке кабака его лицо недорисованное и зернистое.
Штрамм прихлебывает пиво. Опуская кружку на стол, грохая дном о деревянную подставку, он всякий раз проверяет свой плащ – не испачкал ли. Трогает ткань колбасами пальцев. Плащ новый, бежевый, привезенный из-за Стены.
– В округе Шверина задержали разведчика, – говорит Штрамм. – Пас Линдвигслустские советские казармы. Пятнадцать лет пас и докладывал БНД.
– Второй за месяц, – присвистывает Нойман. Первого поймали в Лейпциге. Учитель истории. Ржа. Скольких учеников он заразил за годы педагогической практики? Сколько прохудившихся шестеренок крутится в механизме государства?
Нойман зондирует зал, праздную публику, будто пытается идентифицировать бракованные элементы, завербованных спецов, потенциальных перебежчиков, крыс-диссидентов.
Русая официантка сервирует стол. Сосиски, чесночный хлеб, наваристый бульон. Официантка сама мясная, чесночная, наваристая. Бюст колышется в декольте. Штрамм жадно сглатывает, ухмыляется.
Официантка подмигивает агентам, намекает, что не прочь.
Нойман думает о Тане. Представляет ее, лежащей в постели на животе, подогнула ножки, оперлась локтями, уткнулась в конспект. Под грудью – молодой, горячей – подушка, а в ней семя Ноймана. Оно живое, оно прорастает молочными жгутиками. Человечек выползает из подушечной утробы ночами и сосет грудь Тани. Мандрагора. Дюймовочка с лицом актрисы Бригитты Хельм. «Альрауне» Ганса Эверса.
В детстве Клаус зачитывался Эверсом, боялся его фантазий сильнее, чем бомбежки и орудийных залпов. Война шла вне его дома, а существа, сошедшие с книжных страниц, обитали под кроватью, в шкафу, на антресоли. Хищные, голодные, злые. И фары проезжающего по двору автомобиля копошились паучихой на потолке комнаты.
Потом он узнал, что Эверс был главой Германского союза писателей, фашистом, накропавшим роман о штурмовике Хорсте Весселе. Он сжег его книжонки в подвале.
Можно ли спасти Таню? Выдернуть из топи, как мать выдергивала из огневых позиций ошалевших от страха школьников – мчитесь, иначе вас убьют… Выводила безопасным маршрутом от рыскающих с готовыми петлями карателей.
– А что Инквары? – спрашивает Нойман.
Штрамм жует сосиску, чавкает, косится на плащ. Снял бы его, что ли.
– Ложный след, – говорит Штрамм. – Чисты как задница младенца.
– Но аптека…
– И аптека чиста, друг. Пшик. Череда совпадений.
Нойман стискивает зубы. Ковыряет языком десны, пробует кровь.
– У нас другое, – Штрамм наклоняется к сотруднику заговорщически. Пот воняет кислой капустой. – По сведениям израильтян, у нас под боком прохлаждается бывший концлагерный надзиратель.
– Да ну, – напрягается Нойман. Его взор устремлен ниже дряблого подбородка Штрамма. Складки плаща формируют лицо, внимательное и суровое, собранное из теней. Пуговица глаза сверлит капитана.
Нойман подавляет желание отпихнуть коллегу.
В туалете он просит Штрамма разрешить слежку за Инкварами.
– У меня чувство, понимаешь?
Струя разбивается о фаянс.
– С аппаратурой? – Штрамм кряхтит, цедит из засоренного мочевого пузыря пиво. – Черт с тобой.
За ободками унитаза укрывается желтое лицо.
Нойман делал переустановку и запыхался. Сдвинул венскую стенку на три сантиметра к дивану, массивную тумбу – к дверям. В гардеробе перетасовал вещи фрау Инквар. Под слащавую арию из радиоточки ослабил болты стульев. Довольный, уселся на кровати.
Спальня купается в солнечном свете.
Ни хрена они не соображают, эти костоломы.
На его коленях трусики Тани. Прямиком из корзины с грязным бельем. Сиреневая материя чуть темнее в промежности. Оттопырилась, запечатлела очертания потаенного, неразвращенного.
Так вот какой у нее запах.
Что бы ни молол Штрамм, господин Инквар виновен. Лжец и фашист, превративший аптеку в явочный пункт. Подонок – Нойман расстегивает брюки – подстилка Галена – двигает пятерней. Но распространяется ли грех отца на дочь, на эту беззащитную крошку?
Нойман ищет, куда кончить, распахивает судорожно ящики. От резкого рывка отваливается прикрепленная к днищу тетрадь. Брюки капитана спущены до щиколоток, сквозняк обдувает тестикулы.
Дневник, – догадывается он и слизывает медь и соль с нёба.
Странички испещрены нотами, мишками, розами.
