Только Максим Хоштария – телепат – не участвовал в ночных беседах. Он первым сбежал из бункера – перегрыз себе кисти и умер в луже крови.
Я слушаю доктора и вспоминаю их красивые лица. Макса, рыжую Маринку, Саню, Нонну…
Нонна Смолова. Ее глаза… я никогда больше не встречал такого оттенка, словно тропическая бабочка взмахивала изумрудными крыльями. И пыльца света слепила меня, и было жарко и щекотно от ее присутствия.
А порой, когда нам причиняли боль или когда мышцы сводило от лекарств, она вызывала настоящих бабочек. Это была магия. И исцеление. Куколка из ниоткуда.
– Ей нужно время, – говорила Нонна, улыбаясь. Мы ждали, затаив дыхание. И однажды бабочка появлялась, и размыкались стерильные стены тюрьмы, и двадцать пар глаз следили за волшебством. Бабочка летала по комнате, садилась на наши смеющиеся лица – на каждого, никого не оставляла без внимания. Уж Нонна старалась, чтобы мы были довольны. Полчаса счастья до того, как приходил кто-то из врачей, и крылья ломались в резиновом кулаке, сказка становилась пылью, мучения продолжались.
Но наступал день, и Нонна спасала нас, снова и снова.
Я трогаю изувеченную щеку, ловлю призрачное касание лапок.
– У вас были задатки, – вещает связанный бечевой Лесовский, – но развили их мы! Мы вас породили. Зажгли огонь. Я создал новую физику! Сигнал, воздействующий на мозг человека, как воздействует на него инфракрасное излучение. Но его уровень куда больше жалких восьми герц. Серединный мозг… диапазон смерти, запредельный выход в инфракрасную реальность. Сигнал преобразовал мозг. Шишковидная железа трансформировала волну. Начала вырабатывать одновременно серотонин и пинолин, нейропередатчики, отвечающие за бодрствование и сны. Пинолин впервые синтезировался из «дневного» передатчика.
Я киваю. Мне безразлично, как именно выродок покопался в моей башке. Все, что мне нужно знать: Нонна не погибла в пожаре, уничтожившем проклятый бункер. Чувство вины, чувство страшнее любой боли, ослабило свою железную хватку. Она там, в чумном городе. Бабочка среди трупных мух.
Мы с ней последние выпускники «Таламуса».
– Под воздействием природного галлюциногена, – твердит доктор, – мозг вступил в контакт с самыми глубокими сферами, распахнул дверь в подсознательный разум.
Когда я возник на пороге его особняка полтора часа назад, док едва не окочурился. Уперся в стол, чтобы не упасть. И стоял так, пока я расправлялся с охраной. Стоял и любовался моей уродливой физиономией, ласково, по-отцовски.
– Я ведь почти ее получил, Нобелевскую премию, – заявил он.
Горничную доктора я повесил на лосиных рогах. Лесовский улыбался и качал лысой головой:
– Это правда ты, Холод! Спустя столько лет, ты…
Он говорит, говорит, говорит. Словесный понос льется из его хлебальника. Возможно, он досконально знал, как Нонна Смолова управляла насекомыми и членистоногими, но, чтоб я сдох, если он понял, почему муравьи, заползая в детскую, складывали мое имя. Имя «Холод», написанное живыми черными тельцами. Как, но не почему.
Я медленно поворачиваюсь. Кабинет запятнан кровью. Из дверного проема торчат ноги в ботинках. Лоскут скальпа прилип к каминной полке.
Лесовский начинает говорить быстрее, будто для него жизненно важно исповедаться, похвастать передо мной:
– Сигнал ионизировал вещество, изменил его химический состав. Магнитное поле небывалой мощности поменяло вращение молекул и произвело тело высшего потенциала. Открылся путь, ведущий напрямую к гипоталамусу. Включились нейроны в правом и левом полушарии…
Мои пальцы поскрипывают на рукояти молотка. Я сбиваю фотографии со стола: доктор с охотничьими трофеями, в саванне, рядом с поверженным львом, грузящий в джип слоновьи бивни.
Я задаю последний вопрос:
– Какими способностями обладаю я?
Лесовский охотно просвещает меня. Он говорит о сверхчеловеке и новых богах, которые приходят из шишковидной железы.
Я примериваюсь к его голове. Сдвигаю сигарету в угол рта и щурюсь.
– Человечество проснется ото сна длиной в пятьсот тысяч лет, – восхищается Лесовский.
Я мысленно приглашаю мертвецов разделить со мной удовольствие. Представляю их позади: восемнадцать мальчиков и девочек, замученных, сожженных живьем в утробе лаборатории.
Я замахиваюсь.
– Ты бог! – восклицает Лесовский, и боек погружается в его темечко. Кровавая роса оседает на восторженном лице. Вторым ударом я загоняю молоток глубже. Череп проваливается, как яичная скорлупа. Он мертв, но я бью третий раз. Серая субстанция лезет из дыры. Я ворочаю молотком, расширяя трещину, вырываю инструмент, рисую в воздухе серо-розовую дугу.
Мертвецы аплодируют.
Я вытаскиваю изо рта окурок и тушу его об оголившийся мозг доктора. Сигарета шипит, и сизый дымок поднимается из пролома.
Мое украшенное гвоздями сердце – инсталляция ко Дню святого Валентина – требует сейчас же ехать в город. Но мозг, холодный, как моя фамилия, спорит с сердцем. Нужно набраться сил.
Я встаю на сторону мозга. Я ждал свою бабочку шестнадцать лет. Потерплю сутки.
Не спеша обхожу особняк. Стекла дрожат от штормового ветра. Фантомы воют за окнами.
Я осматриваю роскошную спальню доктора, кровать, на которой вместилась бы ватага подопытной ребятни. Сидя на корточках у холодильника, ем курицу, сыр, спагетти. Продолжаю изучать дом и обнаруживаю подвал, а в нем лабораторию.
Яркий свет жжет глаза, мне мерещится, что в комнате с белыми стенами я вижу ребенка. Но это лишь шимпанзе, сонный от лекарств зверек с выбритой шерстью. Я ложусь на пол возле обезьяны и мгновенно засыпаю.
Мне снится «Таламус».
День выпуска, чье приближение мы, пятнадцать смельчаков, попытались ускорить. Уже покончил с собой Хоштария. Умерли Комар, каучуковая Лиля и одна из близняшек. Находился при смерти Валера Рогожин, мальчик-магнит.
Саня Колмыков сказал, что время пришло.
И в коридоре, по которому нас вели на ежедневную процедуру, я представлял выдуманную семью, мамочку и папочку, долгожданное воссоединение. Наверху жил своей мерзкой извращенной жизнью мирок мертвого бога, нисколечко не похожий на тот, что мы видели в пропагандистских фильмах. Равнодушный, упивающийся грязью город, где меня нарекут мутантом и запрут в психушке. Где вместо доктора Лесовского будут его коллеги, золотозубые, разящие дешевым пойлом рты. И, надо отдать должное «Таламусу», здесь не насиловали детей. Я не могу сказать того же обо всех последующих филиалах ада.
Но там, тогда, Колмыков протягивает руку, и я хватаюсь за нее. Я чувствую силу моего товарища, перетекающую из его запястья, из сосуда в сосуд и обратно. Подземный толчок отшвыривает сопровождающего нас автоматчика. Гена Шевченко берет меня за плечо и смотрит на второго охранника. Взгляд проходит сквозь комбинезон рентгеновскими лучами прямо в грудную клетку и делает что-то с сердцем, как раньше с сердцами беззащитных мышей. Мужчина падает, выпучив бельма. Другие руки цепляются за меня. Лаборатория вибрирует. Срывается дверь с петель. Перепутанным узлом рук мы движемся вперед, снося преграды, а потом…
