– Доктор осмотрел – перелом ключицы. Паспорта нет, лопочет на своем. В рюкзаке – ножик, ножницы и напильник. Ну, ментам позвонили, они приезжать отказались. Мы его оформили.
Люба уточнила по секрету, что найденные при досмотре замшевого рюкзачка десять долларов присвоил врач.
Парень мог быть и вьетнамцем, и корейцем, но персонал прозвал его Китайчонком. Он послушно выполнял требования врача, исправно ел казенные харчи, запивая травяным отваром из термоса. Днем молчал, а говорил во сне, бормотал и стонал. Язык чужой, птичий.
На соседа не посмотрел ни разу, да и Катышев не стал устанавливать контакт с бродяжкой.
Хотелось провести неделю в спокойствии, за книгой. Отдохнуть от людей.
– Так-так-так.
Алик поскоблил ногтями подбородок.
Китайчонок забрался на койку. В его руках Катышев заметил букет капельниц. Никак подобрал в реанимационном отделении – этого добра там навалом. Сосульки волос болтались у крысиной физиономии.
– Братан, – повысил голос Алик. – Тебя здороваться не учили?
Ноль реакции. Рот Алика искривился раздраженно.
– Ухи заложило?
– Он не понимает, – вступился Катышев. – Малахольный.
– Так малахольных надо отдельно от нормальных лечить.
Алик, не смущаясь, стащил штаны с трусами, надел полосатые шорты и плюхнулся в кровать.
Китайчонок изучал капельницы как сокровище.
«Тело – это большой разум, – говорил Заратустра, – множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастух».
– Слышишь, – зашевелился Алик, – он не вшивый случайно?
Катышев закрыл книгу.
– Вряд ли. Санитары бы обрили.
– Куришь?
Катышев кивнул.
– Идем подышим.
Зашуршала пленкой пачка «Канзаса». Костыли Катышева застучали по линолеуму.
Проходя мимо койки Китайчонка, Алик брезгливо поморщился.
Больница была старой, довоенной. Продутая сквозняками, закопченная полумраком. В углублении, как в черной пещере, дежурный пост и скучающая медсестра. Тусклые лампочки. Пустые палаты.
– Читал, ее закроют к такой-то матери.
Алик сковырнул штукатурку – от стены отклеился кусок размером с граммофонную пластинку.
Катышев на костылях едва поспевал.
– Ты с чем лег? – спросил он, ругаясь про себя.
– Со всем. Все болит, сил нет.
«Он же как бык здоров», – подумал Катышев.
В тесной курилке было холодно. Унылый пейзаж за окном: пустырь, морг, жидкий подлесок, постепенно сгущающийся до полноценных сосновых дебрей. Дворняги лаяли на пустыре.
– Дымят, – Алик ткнул сигаретой в фабричные трубы, торчащие из-за бетонного забора. – Мой батя там пахал на каторге. А я сказал – дудки. Не стану спину гнуть. В бизнесмены подался. Ксероксы. Ты-то сам чем маешься?
– Я инженер.
– Уважаемо.
Алик харкнул зеленым.
– Слышишь, а как этого чучмека зовут?
– Никто не знает. Китайчонок.
Алик хмыкнул.
– Я в армии таких гонял. Как сидоровых коз.
Они застали азиата за важным делом: он отделял иглы и зажимы от капельниц. На подушке лежали перочинный нож и надфиль.
– Кончать надо с хиромантией, дружок, – бросил Алик.
Мозг отказывался впитывать мудрости Заратустры. Разболелась нога. Катышев посматривал на Китайчонка: тот растягивал капельницы и складывал перед собой.
«Полторы лапы, считай, а какой ловкий!»
Тонкие пальцы с нестрижеными ногтями перебирали трубки.
– Эх, сейчас бы бабу, – сказал, таращась в потолок, бизнесмен Алик. – Видел бы ты Ленку мою – Наталья Ветлицкая отдыхает.
«Странные у меня соседи, – подумал Катышев, – один – имярек, по-русски ни бельмеса, другой в травматологию без травм поступил».
К вечеру Алик стал для Катышева большей загадкой, чем Китайчонок. На операцию его не направили, уколы не прописали. Дежурный врач сверился с журналом, спросил:
– Жалобы?
– Жизнь бьет ключом, и все по голове.
– Вот и славно.
На Китайчонка, поглощенного своими игрушками, доктор глянул как на кусок дерьма, и сразу перешел к Катышеву.
– Болит?
– Ужасно.
– Не надо терпеть.
– Слышите, – окликнул Алик, – может, вы хунвейбина помоете? Воняет.
Если Китайчонок чем-то и пах, то только душистыми травами.
– Без ваших советов, – пресек доктор.
– С начальством, Кошкин, не спорят.
Сестра вколола налбуфин, и Катышев поплыл. Огонь, терзающий ногу, постепенно угас. Стены палаты чуть изгибались. Череп наполнился ватой. Перед тем как кануть в соблазнительное беспамятство, Катышев увидел Китайчонка: парень что-то беззвучно шептал, прикасаясь губами к капельницам.
– Откушать просим, доктор, чем бог послал. Коли доктор сыт, так и больному легче.
Травматолог по фамилии Белова с отвращением посмотрела на предложенную Аликом банку. Удалилась и увела с собой Китайчонка.
– Такая внезапная, такая противоречивая, – Алик облизал ложку.
Дородная повариха вкатила тележку с кастрюлями.
– О, супец, – оживился Алик. – Гороховый? Хана вам, готовьте противогазы!
Повариха воздела горе глаза. Плеснула суп в подставленную Катышевым тарелку, шлепнула горсть каши, нацедила безвкусный чай.
– Китайчонок как придет, в столовую отправьте.
– Небось, лакомство какое-то для него запасли? – уличил Алик. – А нам – помои хлебать?
– Сам ты помои, – огрызнулась повариха, – пузо отожрал, а мальчик с голоду умирает.
– Мальчик… Валь, ты слышал ночью, что он вытворял?
– Не. Меня вырубило сразу. Сам с собой говорил?
– Говорил? Да он молился во сне до рассвета. Я уж ему рожу подушкой прикрыл, чтобы вместо кляпа.
Катышев отхлебнул суп и посмотрел на облупленную батарею. Между еще железных ребер сушились напоминающие спагетти пластиковые трубочки.
– Схожу за кофем. Взять тебе?
– Нет, спасибо.
Катышев осторожно помассировал колено.
«Что за травма такая, при которой носишься как конь по больнице?»
Заратустра утешал:
«Одинокий – ты на пути к самому себе».
Наверное, так. Но насколько же печален путь этот, если за пять дней никто не пришел навестить Валентина Катышева: ни коллеги из НИИ, ни родня. Мама его умерла семь лет назад от менингита, отец жил с новой семьей на Севере, а друзей как таковых у него и не было. Просто приятели – привет-пока. В девяносто третьем он почти женился: девушку звали Майя, начитанная, милая. Бросила Катышева за месяц до свадьбы, укатила в Москву.
