– Так я не знаю, в чем мне исповедаться, – задумчиво ответила Вера. – Я не могу разобраться, что делала правильно, а что нет.
– А раз сомневаешься, то кайся на всякий случай и в грехах, и в тех поступках, в правоте которых сомневаешься. Грехи тебе Господь непременно отпустит. А если что грехом на самом деле не было, так и вреда от покаяния в том не будет.
Вера подумала, что слова священника резонны…
После исповеди и причастия Вера и отец Андрей еще несколько часов сидели рядом на ветхой лавочке и разговаривали, отвлекаясь только для того, чтобы заменить лучину.
Отец Андрей сетовал на то, что ему, в отличие от Веры, исповедаться некому, потому что он не знает, остались ли еще священники в Муосе. А Вера рассказала ему про того священника, который стал каторжным другом Вячеслава. Но вместо того, чтоб обрадоваться, отец Андрей начал рыдать:
– Горе мне, малодушцу проклятому! Горе мне, отступнику иудину! Стенают братья мои в застенках каменных, муки адские за веру принявши! А я бегаю от чаши, мне уготованной, прячусь от пути верного, страдальческого…
Когда священник немного успокоился, он начал рассказывать о том, что явилось причиной его душевных стенаний. Он был выходцем одного из дальних независимых поселений. Когда руководитель дал команду собираться и переходить на другое место, подальше от наступавших ленточников, в поселение пришел Присланный. Образ монаха, говорившего необыкновенные вещи, запал в душу юного Андрея. По возрасту он мог не идти на Великий Бой, но романтика и желание свершить яркий подвиг заставили его напроситься в маленький отряд из пяти боеспособных мужчин, которых повел в Большой Гараж руководитель поселения. Но оказавшись на этом поле битвы, Андрей увидел огромное полчище ленточников, и неуправляемый страх парализовал его волю. Он стоял на самом правом фланге войска землян и, когда начался бой, незаметно юркнул в небольшую нишу в стене, сел на пол и, привалившись к стене, прикинулся умершим или потерявшим сознание. Это не было удивительно, потому что еще до прямого столкновения от постоянно пускаемых ленточниками арбалетных стрел и от удушья в возникшей давке многие были ранены, теряли сознание или погибали.
Когда земляне выдавили из Гаража и кинулись преследовать отступавших ленточников, Андрей вылез из своего укрытия. От открывшейся его глазам картины Большого Гаража, залитого кровью и заваленного трупами, на которых шевелились и кое-где ползали стонущие, кричащие, плачущие и зовущие на помощь раненые, на Андрея накатила повторная волна страха. Он бросился бежать, не обращая внимания на врачей, просящих, чтобы он помог с ранеными. Споткнулся о раненого, упал в лужу крови, быстро поднялся и побежал дальше.
Он не помнил, как добрался в свое поселение, как его встречали перепуганные земляки. У него отнялась речь, он впал в ступор, и поселяне отнеслись с пониманием к состоянию юного героя, которому пришлось убить множество врагов, кровью которых был залит весь его комбинезон. Приходить в себя он начал через несколько дней, когда поселяне собрались помянуть тех, кто не вернулся в поселение с Великого Боя, а это были все, кто ушел, кроме Андрея. Позор собственной трусости, предательского бегства с поля боя, выдавил прежний страх, испытанный в Большом Гараже. Когда кто-то из подвыпивших стариков попросил его рассказать, как погиб его сын, Андрей выскочил из-за стола, на глазах недоумевающих земляков открыл входной люк их бункера и убежал оттуда навсегда. Он не мог там жить и каждый день смотреть в глаза этим людям, которых предал, спасая свою шкуру.
Кое-как он добрался до Монастыря. В тяжелых трудах и молитвах воспоминание о том предательском бегстве из Гаража стало меркнуть и почти не приходило ему на память. Он был уверен, что Богом прощен, да и люди, расскажи он им об этом сейчас, конечно же, не судили бы его строго. Наконец-то Андрей, вернее уже отец Андрей, обрел покой. Он, как и другие священники, назидал паломников, которых в Монастырь приходило все меньше, быть твердыми и решительными в новых гонениях на веру, которые, впрочем, и гонениями назвать можно было лишь условно. Просто администраторам запретили быть одновременно и капелланами, да по новому закону не разрешалось проводить службы в самих поселениях, дабы не нарушать покой неверующих. Поэтому воскресные богослужения могли проводиться только вне поселений. Это было неудобно и опасно, поэтому постоянных прихожан становилось все меньше. Священников готовили только в Монастыре, и после отстранения администраторов от этих функций добровольцев, желающих выполнять за бесплатно священнические обязанности без освобождения от основного труда, найти становилось все труднее. Поэтому во многих поселениях уже несколько лет не было священников, не совершалось богослужений, да и верующих становилось все меньше. Но все это не нарушало покойную жизнь отца Андрея, который трудился, молился, назидал и степенно готовился к очень не скорому, но непременно мирному отходу в мир иной.
Потом появилась она – молодая послушница Софья с большими блестящими глазами, наполненными неземной кротостью, способной растопить жестокое сердце любого монстра. На ее долю выпали нелегкие испытания, и она искала Бога, искала смысла в жизни, искала настоящих друзей. Он был ее духовником, ее исповедовал и вел с ней духовные беседы. И это дитя Божье все растворялось в духоносных проповедях отца Андрея, с преданностью обращая на него свой ангельский взор. И дивным образом ее присутствие открыло в обычно замкнутом отце Андрее проповеднический дар. На удивление братии и прихожан, он мог часами вести такие проповеди, по окончании которых люди рыдали, каясь в своих грехах и умиляясь открываемым им тайнам неземным. А отец Андрей искал средь устремленных на него внимательных взоров ту пару блестящих глаз, которые вскрыли в нем эти потоки истины. И когда они встречались глазами, ее губ легонько касалась благодарная улыбка. Думалось порою отцу Андрею, что он и Софья – родные души, друг для друга созданные, но в силу его сана и ее молодости невидимой стенкой разделенные. И уж чего греха таить, посещала порой резко помолодевшего отца Андрея мысль лихая о том, не отречься ли ему от сана и не стать ли вольным проповедником. И тогда, быть может, эта чистая душа Софья решит идти с ним вместе по Муосу, и тогда… Он не имел права думать о том, что будет тогда…
Но все, о чем он мечтал, и даже то, что уже имел, рассыпалось в ночь перед Вербным Воскресеньем. Он лежал на топчане в своей маленькой келье и продумывал завтрашнюю проповедь. Паломников в Монастыре было много, и еще больше придет к завтрашнему утру. Неожиданно Инспекторат разрешил именно на Вербное Воскресенье беспрепятственный проход православных верующих в Монастырь, чего не было давно – уже несколько лет людей на религиозные праздники не отпускали с работы, да и вообще не выпускали за пределы их поселений. Отец Андрей в течение нескольких часов прокручивал в голове слова, что должен обратить к этим людям, большинство из которых толком даже не понимают, что такое Вербное Воскресенье. За эти полчаса он должен произнести слова, которые замуруются в огрубевшие умы паломников, разогреют в них остывающую веру, заставят их по возвращении в свои поселения пересказывать услышанное.
Вдруг дверь кельи на секунду приоткрылась. В кромешной темноте было не рассмотреть вошедшего, но он не сомневался, что это была она. Несмотря на смешанные чувства, которые в нем вызывала Софья, он готов был непреклонно выпроводить ее отсюда – для себя он еще ничего не решил и до снятия сана нарушать целибат не собирался. Но Софья, сделав два легких шага, не полезла к нему на кровать, а скромно забилась в единственный свободный уголок его кельи.
