— Короче… Времени у меня мало, зая моя. Очень мало времени. Диагноз у меня, онко. Поняла? Так что терять мне нечего. Вообще нечего. А будешь дурить, с собой туда заберу, запомнила?
Директриса, все еще кашляя, кивнула.
— И через свои каналы проверю, пробиваешь ты там это или… На, воды попей.
Пить Алла Леонидовна молча отказалась, кашель прошел; сидела, тихая и маленькая, в своем кресле и глядела на Натали. Натали резко отодвинула стул:
— Ладно, пойду я… А дыхалочку укреплять надо, ни к черту у тебя дыхалочка. В бассейн ходить, на велосипеде… Ну пока. Не обижайся, цыпа. Дай поцелую!
Притянув к себе директрисину голову, сочно приложилась к бледной и шершавой коже. Хмыкнула, довольная видом оставленного следа. И вышла, тяжело покачиваясь на каблуках.
— Ну, я поехала, — сделала ладонью в дверях. — Пока-пока!
— День добрый, пани Эва.
— Добрый… пан Адам.
— Что с вами, добрая пани? Лицо ваше бледно, как снег, насыпавший за ночь у нашей пещеры!
— Мне… Не знаю, добрый мой пан, как это сказать.
— Не холодно ли вам? Пойду подброшу в костер еще хвороста…
— Не трудитесь, добрый супруг мой. Это все, верно, гость.
— Гость? Разве здесь побывал гость? Я не приметил никаких следов у пещеры.
— Да, он явился, когда вы трудились, очищая дорожку от снега, а я ткала для вас новый плащ… Помните ли вы змея, принесшего нам плод? Это был…
— Он?!
— Спокойнее, пан мой и супруг… Оставьте свой костяной нож. Пан змей уже уполз.
— Боже мой! Что ему здесь надо было?
— Он очень постарел… Каким пестрым и веселым он был там, в райских кущах. Каким ласковым…
— Что ему было нужно?!
— Прошу вас, спокойнее. Мне и так тяжело дышать. И ноги… Ноги точно лед. Вот тут, потрогайте. Чувствуете? Нет, вот здесь. Да… Стойте, куда вы?!
— Я призову детей. Сиф, он знает целебные травы. Помните, как он исцелил мне рану после той охоты на кабана? Енох, внучок наш, он погладит, помнет вам ноги и согреет их. Цила, Цилечка, жена нашего Ламеха, своими шутками и песнями прогонит вашу меланхолию. А я все-таки подброшу веток в огонь… Мне и самому с утра что-то зябко.
— Стойте, умоляю вас. Не оставляйте меня. Мне и так недолго осталось… Как он сказал. Подойдите лучше ко мне поближе. Вот так. «Если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви».
— Вы улыбаетесь, милая моя пани… Вам легче?
— Нет, просто никак не привыкну к прикосновению вашей жесткой бороды… Она ведь не росла у вас тогда, в Эдеме? Я уже и не помню.
— Не росла. И в Эдеме я никогда не прикасался к вам… Не целовал ваши руки, не ласкал груди, подобные паре ягнят, пасущихся между лилиями. Нам было там и так хорошо, сладчайшая моя пани… Так что он вам сказал?
— Что меня скоро не будет.
— Для этого он приходил?
— Он принес плод. Не такой красивый, как тот… Хотя я тот уже и не помню. Сказал, что это плод возвращения в райские кущи. «Он ввел меня в дом пира…»
— И вы поверили!
— Нет. Не поверила. Я догадывалась, что за плод он принес. Но ведь рано или поздно это должно было произойти…
— Нет!
— Кожа моя стала дряблой, глаза ввалились и слезятся, грудь отвисла… А эти боли в ногах!
— Нет, Боже, нет!
— А он обещал, что все будет безболезненно… Вот уже и до колен холод дошел. И эти, эти страшные, они подходят со всех сторон. Грехи. Неужели вы не видите их? Они шепчут…
— Нет, вы не должны были, супруга моя, радость моя…
— Поцелуйте меня, любезный пан…
Свет гаснет.
— Дети! Внуки! Сиф! Енос! Бегом, живее! Где этот идиот Каин? Что? Пусть тоже придет, я сказал, только бегом! Скажите: ничего не знаю!.. Все сюда! Боже, дети, какое горе! Ваша матушка… Ой, какое горе, Боже, Боже мой!
Лето выдалось холодным, темным и мокрым. От дождей поле раскисло; раскисла и Плюша. Подхватила после той ссоры инфекцию и проболела месяц.
Она лежала под сырым одеялом и ждала, что Натали одумается, спустится к ней, вызовет врача и напоит чаем. Натали не спускалась. Вместо этого иногда глухо гремела какая-нибудь идиотская песня. Плюша представляла, как Натали скачет под нее по своей квартире, и до боли сжимала губы. Иногда тихо звала ее.
Явился один раз Евграф. Плюше было так плохо, что она его впустила. Евграф плюхнулся в кресло и задумался.
— Болеешь?
Плюша несколько раз кашлянула.
Он поглядел на нее хмуро.
— Воды дать?
Пошел, набрал из-под крана ледяной воды. Плюша помотала головой.
— А какую ты пьешь?
Кипяченую…
— Там не было кипяченой, — сказал Евграф.
Снова ушел, порылся в коридоре, вернулся с гитарой. Плюша вздохнула и приготовилась терпеливо слушать. «Вот и еще одна мечта сбывается», — грустно думала она. Он играет для нее, для нее одной. Спел «Ивана Навина». Потом еще одну.
— Заболел в пути… Снится: выжженным полем без конца кружу.
Проигрыш.
— Все кружу без конца… Знаешь, чьи слова?
Плюша помотала головой.
Лил дождь, Евграф отложил гитару и рассказывал, что увлекается теперь марксизмом. Весной он прочел «Немецкую идеологию». Всю. Но говорить о марксизме ему не с кем: никто не умеет слушать.
Плюша глядела на этого некрасивого и несвежего мужчину, с поредевшими волосами и горьким запахом изо рта и думала. Пыталась вспомнить хоть одну светлую с ним страничку. И не получалось — ноль. Карл Семенович, Геворкян, отец Игорь, даже Макс, мужчины, с которыми у нее не было ничего, кроме слов, вспоминались хорошо, без усилий, жадно. А этот… Что тут можно было так любить? Глаза? Руки? Обычные глаза, обычные руки, да еще и ногти нестриженые.
Евграф говорил о собственности на средства производства. Плюша нервничала. Вдруг он сейчас, с этими ногтями, полезет к ней? А на ней ночнушка старая, с дыркой сбоку. И вообще… В одну реку второй раз входить уже не так интересно.
Евграф взял деньги на лекарства, записал названия и ушел в аптеку.
Больше он не возвращался.
Наверное, она выздоравливала. Ей хотелось поболеть еще немного, но чтобы кто-нибудь пришел и принес ей яблок. Пусть хоть Евграф. Она была даже готова постричь ему ногти и слушать под монотонный стук дождя про собственность на средства производства.
Особенно тоскливо было выздоравливать по вечерам. Стучал дождь, на кухне капала вода, в бывшей мамусиной комнате, на которой тогда еще не было замка, шуршали вещи. Что-то тихонько падало, скрипело и издавало тихие и непонятные звуки, от которых хотелось скрыться под какое-нибудь звуконепроницаемое одеяло.
