«Его ж дрелью тронь — рассыплется. Мы тут прежде чем простой гвоздь в стену забить, сто раз мозгуем. Давайте езжайте отсюда со своей доской. Вон, к дереву тому, если хотите, можете ее при-бить…»
Из семи изготовленных досок повесили в итоге четыре. Где-то, правда, жильцы попались понимающие. Попросили еще к доске маленькую полочку приделать, чтоб цветы возлагать. «Будете возлагать?» — «Будем!»
— А что, оставшиеся три, — спрашивает отец Игорь, щурясь от солнца, — так и не повесили?
Отец Игорь перекрестился, потянул на себя обитую крашеным железом дверь. Плюша вошла следом.
— Лучше б вы перед литургией приехали, причастились бы сразу…
Храм был новым, пустым, батюшкин голос звонко разносился по нему.
Вышел из алтаря старый дьякон, отец Григорий, которого Плюша видела во время того пикета на поле. Ответил на Плюшино приветствие, вышел.
Появился отец Игорь, неся аналой:
— Не, спасибо, нетяжелый… Сам. Вот так. Ну, давайте, Ева. Готовились?
— Грех?
— Гордыня!
— Грех?
— Зависть!
— Грех?
— Гнев!
— Грех?
— Похоть!
Семь смертных грехов выходят на сцену. Тихо гудит вентилятор, но все равно душно, и в зале обмахиваются.
— Грех?
— Уныние…
— Грех?
— Чревоугодие!
Перекличка окончена. Луч софита, освещавший дерево, гаснет. Ева все еще сжимает надкусанное яблоко. Медленно, с закрытыми глазами движется по доскам сцены, подходя то к одному, то к другому греху.
— Итак, — снова слышится голос, — представьтесь еще раз! Да, да, вы…
Гордыня чуть усмехается.
— Гордыня. Проживаю тут недалеко, улица Строителей, дом десять. Да, под другим именем. Да. Неженат. Числюсь охранником в ночном клубе… Достаточно?
Ева подходит к нему сзади, молча обнимает голову, плечи, целует прыщавую шею.
— Расскажите о ваших отношениях с Евой.
— Знаком давно, еще в изостудию ходила. Плодом, через который вошел в нее, была груша, положенная ей в ранец матерью. Первые дни после этого наблюдал. Да. Усвоение нормальное, аллергических реакций не имелось…
— Совсем?
— Кроме легкой сыпи на левой груди. Отношения нормальные. На вид, конечно, тихоня… Но, вы знаете, «в тихом омуте…»
— Не отступайте от заданного вопроса!
— Ну да, лирики вы не любите… Что вас там интересует? Отношения? Бываю у нее где-то раз в неделю, ну, вы знаете, как вызов поступит. Около полпятого утра, зависит от глубины сна. Обычно через кусочек плода, перорально. Сглатывание нормальное. Последнее время, после того как ее тут в вашей водичке купали, возникли проблемы с усвоением, но… пытаемся решать.
Ева, все так же с закрытыми глазами, отходит.
— Теперь вы!
Уныние полулежит с расстегнутой на груди рубашкой. Глядит куда-то вверх, в темный потолок.
Ева опускается на колени, запускает руку ему в рубашку.
— Ну… Уныние. Адрес? Панфиловцев, двенадцать, корпус второй.
— Квартира?
— Сорок три. Вы ж туда все равно не поедете… Временно не трудоустроен.
— Отношения с Евой?
— Классные. Нормальные, в общем. Умняшка. Старается.
— Сколько раз посещаете ее?
— Почти через день… Раньше даже чаще. Где-то в два, два тридцать. Кормлю ее вот этим, — помахивает пакетиком.
— Вы бы ее еще пауками кормили…
— Ну, — чуть усмехается, — что дают… Вкуса все равно не чувствует. Срыгивать, правда, стала иногда. Приходится по второму разу: открой ро-отик, ути-пуси…
Луч гаснет. Загорается в другом конце сцены.
На скрипучем стуле сидит Похоть, в костюме и галстуке. Нога на ногу, пальцы на колене сплетены. На голове венок из одуванчиков.
— Я? — Чуть щурится от света, облизывает губы. — Luxuria.
— Настоящее имя!
— Это настоящее, на латыни… Ну ладушки, Похоть. Поселок дачного типа «Нефтяник», дом три. Да, за Бетонкой. Числюсь в одном благотворительном фонде.
Ева обходит его и медленно садится Похоти на колени. Развязывает галстук, тянется к губам.
Темнота.
Снова освещается дерево — черное, точно обгоревшее. На ветке качается одуванчиковый венок. Адам и Ева стоят, закрыв лица ладонями. Струя воздуха от вентилятора доходит до Евы и шевелит волосы.
Отец Игорь слушал молча, не перебивая, не спрашивая. Поднял уставшее лицо:
— Всё?
Она еще спросить хотела… Прошлый раз в этом не покаялась, а потом подумала… Что к католикам иногда на Орджоникидзе ходила. Это грех?
— До крещения?
Плюша кивает.
— Тогда каяться не нужно… Только в том, что после последней исповеди совершили.
Слова звучат как-то сухо. Или просто ей кажется так.
— И вообще. Заходить к ним можно. Только не молиться вместе… Всё?
Плюша осторожно опускается на колени и закрывает глаза. Ей темно, коленям жестко и холодно. Где-то наверху, далеко, читает отец Игорь свою молитву.
И приходит легкость. Хотя не такая, как в прошлый раз. Прошлый раз Плюша чуть не взлетела.
Выходят на сцену ангелы. Ходят по ней, грехи поколачивают. Гордыню — по устам. Чревоугодие — по обвисшему пузу. Уныние — под зад. Похоть — понятно куда. Сложилась Похоть пополам, взвизгнула, на полусогнутых со сцены уковыляла. Следом Гордыня, выбитые зубы сплевывая.
Солнце в деревьях блестит. Садик небольшой; хризантемки, георгин — всё палой листвой дубовой присыпано. Шум детский из окна.
— Отец Игорь! — высунулся из двери, из детских голосов, дьякон.
— Иду! Сейчас, люди у меня… — оборачивается к Плюше. — В воскреску зовет. Да, наша воскресная школа. Не хотели бы по выходным преподавать? Что? Да вот хотя бы ваше рукоделие. Там девочки… Или об искусстве рассказать, какие картины бывают.
Плюша обещает подумать.
— Да, подумайте… А католики… Иду, отец! — повернулся к двери, откуда снова показалась дьяконская голова в очках. — Пусть пока исход из Египта повторяют! Исход, да! Или «Евангелие детства» отца Фомы! …Что я сейчас говорил?
— Католики…
— Да, слышали, отец Гржегор вернулся? Нет? Вот, вернулся, видел его вчера. Хороший он человек! Я еще когда в соборе работал, то с ним иногда… Опять со своей идеей часовню на поле воздвигнуть. А наши, конечно, на дыбы: нет, только нашу, православную… Там же наш отец Фома. Вот и получается, что воюем. А зачем? Знаете?
