Плюша отыскала себе шар полегче и цвета поприятнее. Подумала немного, покачала, бросила… Шар вяло покатился и съехал с дорожки. Плюша бросила еще пару, устала и села на скамейку. Натали теперь играла за двоих: рывком подбегала к линии, метала шар, подпрыгивала и кричала: «Ити, ни, сан!» или свое «Танцуем!» Плюша вначале радовалась ее успехам, а потом сосредоточилась на коле и захотела спать.
А Натали только вошла в самый азарт. «Ити, ни, сан!» — и шары: бух! бух! Плюша вспомнила, что у нее болит голова. Натали была уже подогретая, но все побеждала.
Потом Плюша сидела в баре и тянула кислый апельсиновый сок, а Натали носилась вокруг на какой-то двухколесной конструкции.
В такси Натали потянуло на песни.
— Ой ты, Гришка, черный цы́ган… Приходь гулять к нам на выгон!
Плюша зевала и мерзла.
Натали сидела рядом, большая, горячая и пьяная. У шофера была включена рация, женский диспетчерский голос переругивался с мужскими, водительскими.
— Ой, мамаша, я пропа-а-ла, за цыгана жить попала…
Натали закашлялась, Плюша мягко постучала ей по спине. «Не надо. — Натали отвела ее ладонь в сторону. — Сама!..» Шмякнула себя кулаком в грудь и закашлялась еще сильнее.
Потребовала остановить машину и вышла в темноту.
— Веселая, — посочувствовал Плюше водитель.
Прошло минуты две или три. Плюша зевнула, открыла дверь и позвала подругу.
Темнота молчала. Плюша испугалась, закрыла дверь и на всякий случай прижала сумку к груди. Чужой город… Снова осторожно открыла и позвала.
— Цыган едет, трубку курит… — запела откуда-то Натали.
Жива.
— А цыганка людей дурит…
Раздались позывные Наталийкиного смартфона.
Песня прервалась, с кем-то говорила.
Потом забралась обратно в машину, холодная. Откинулась назад: «Геворкяна судят».
На другой день интернет был завален подробностями, читали их уже в поезде. Натали то и дело уходила курить в тамбур. Один раз вернулась с половинкой арбуза, которую они с горя тут же и съели. До и после арбуза говорили о Геворкяне. Натали звонила общим знакомым.
Геворкян посиживал в архивных читалках давно, с конца семидесятых, когда еще писал свою книгу по истории местных театральных коллективов… Нет, саму эту книгу Плюша не читала, только по отзывам. Там вроде было немного о репрессиях, о том, как запрещали постановки, как сажали актеров. «Сажали» не было написано, но если читать внимательно… Книгу с блеклой обложкой раскупили за три дня. Сам Геворкян стал чем-то вроде местного Солженицына. И бороду как раз тогда отращивал; вскоре сбрил, правда.
Несколько раз его приглашали на беседы. Куда? Куда могли в таких случаях приглашать… «Чаем поили», — вспоминал.
В конце восьмидесятых в архивах подули новые ветры и Геворкян получил доступ к делу о «Молодой Польше». Тому самому, за которое он и дал свою знаменитую пощечину Карлу Семеновичу.
Что было дальше, Плюша уже помнила сама. На ее глазах все было. На ее вот этих серых, чуть водянистого оттенка глазах.
Плюша глядит в стекло купе. На свое отражение и темные деревья в снегу, которые пролетали быстрей, чем Плюша успевала на них сосредоточиться.
Вернулась, лязгнув дверью, Натали. Вывалила свежие новости: Геворкян отделался штрафом. Натали стала тут же ему звонить, но пропала связь. «Это надо закурить!» — снова вышла.
Плюша уткнулась в колючую поездную подушку. Налетел, застучав и замелькав в окне, встречный. Плюша вздохнула и достала из пакета вязанье.
Если по порядку… А Плюша ценила порядок, хотя и не умела его создавать. Так вот, если по порядку, то нужно вернуться к той самой осени, когда Плюша то сидела в архиве, делая выписки для Ричарда Георгиевича, то бегала к Карлу Семеновичу и давала ему бессмысленные обещания, и все время лил дождь.
Кончилось тем, что она связала две одинаковые салфетки: одну для Карла Семеновича, другую для Ричарда Георгиевича. Карл Семенович принял ее дар шутливо: «Мерси… Вы бы лучше составили библиографию…» Ручку, однако, поцеловал. А Ричард Георгиевич повертел салфетку и сунул в портфель.
Плюша решила, что это знак свыше.
Несколько дней она не отвечала на звонки Геворкяна, заставляла мамусю некрасиво лгать в трубку, в архив не ездила.
Съездила в музей.
В центре зала была расстелена тряпка, на ней стояло ведро.
В ведро медленно капало. Плюша обошла его и подошла к своей «Девушке и Смерти».
Что-то изменилось в картине. Или просто освещение другое.
Плюша попятилась назад. Попробовала сбоку. Чуть не опрокинула ведро.
Смерть обнимала девушку. Девушка с ужасом отстранялась. С ужасом? Скорее, вежливо. Пухлые пальцы и отталкивали, и одновременно ласкали страшный остов. Белокурая головка была запрокинута, рот полуоткрыт, в чуть скошенном взгляде играло лукавство.
Кабинет, где надо было раздобыть библиографию, был закрыт. Плюша постояла перед дверью, достала булочку и съела. Устав от впечатлений, пошла к выходу.
Возле остановки на нее налетел мокрый Геворкян.
Плюше захотелось сесть на корточки и прикрыться зонтом.
Вместо этого она решительно спросила, зачем Геворкян дал пощечину Карлу Семеновичу.
Геворкян задумался:
— Давайте зайдем в пирожковую… Вы вся мокрая.
У Плюши действительно намокло плечо, а Геворкян был вообще без зонта.
Внутри пирожковой было многолюдно, из-за дождя. Они сели за неубранный столик.
— Я виноват перед ним, — сказал Геворкян. — Он не был провокатором. Провокатором был другой.
Плюша чувствовала резкий запах из его рта, какой бывает у курильщиков.
— А он просто подписывал. Подписывал все, что ему давали. Но там многие подписывали. Недавно это выяснил. Готов перед ним извиниться, — закончил Геворкян.
Подошла женщина и забрала стаканы.
— Хотите пирожков? — спросил Геворкян.
Плюша вспомнила булочку, съеденную в музее, и сказала, что она обедала.
Потом они ели пирожки. Она все-таки согласилась на один и на стакан какао. Ей это было сейчас нужно.
— А что вы вспомнили о той пощечине? — спросил Ричард Георгиевич. И, не дожидаясь ответа: — Простите за нескромный вопрос, он не предлагал вам выйти замуж?
Плюша вспотела и расстегнула плащ. Помотала головой.
Просидели еще немного. Геворкян рассказывал о Фоме Голембовском, поляке, принявшем православие почти перед самой революцией. А до этого он был врачом-венерологом.
— Крестили его прямо здесь… На месте этой пирожковой была церковь.
