«Я не думал, что в Райхе люди могут говорить так громко», — сказал Скима, просто чтобы что-нибудь сказать.
«Райх… — снова отозвался Он. — Дас Райх. Мой дорогой Скима, единственные империи, которые ты здесь найдёшь, это “Империя обоев” и “Империя вкуса”… А что касается разговоров… Да, здесь можно говорить о чём угодно…»
«О чём же они говорят? — спросил Скима. — Я вижу, что ты знаешь о них всё. Как и обо мне. Переведи мне. Или скомандуй им говорить на языке, который я понимаю. Прикажи им, своим обезьянам».
Он мрачно улыбнулся.
«Ты и правда поверил, где-то на середине твоего путешествия, что постоялец из “Розенгартена” стал таким маленьким, что смог сесть на гуся и убежать за границу? — спросил Он, и под его сапогами всё темнее и темнее становилась лужа от принесённого на ребристых подошвах снега. — Но скажи мне, Скима, почему ты не решился посмотреть на историю постояльца с другой стороны?»
«О чём ты?»
«Что, если это не постоялец уцелел после полёта, оставив себе на память перо? А гусь стал человеком — и последнее перо, которое напоминало ему о его птичьем происхождении, сохранил в качестве талисмана?»
Скима скривился, пальцы ухватились за привычное место, отыскивая на лице бородку. Но это был уже не Скима. Совсем другой человек, с чужим именем и чужими ошибками, стоял сейчас посреди книжного магазина, где не было ни одной книги на понятном ему языке.
«Седых, — сказал Скима. — Надеюсь, мы уже близко?»
«Ты совсем не пьёшь, — покачал головой Он и опустил капюшон. — Хорошо, пойдём. Нас ждут».
Они снова вышли на мороз и долго, бесконечно долго шагали вдоль каменной стены. Перешли улицу — испорченный светофор отчаянно и эпилептически мигал, словно сигналя: не дай обвести себя вокруг пальца, Скима. А потом был трамвай — и Скима задумчиво смотрел на оконное стекло: чужое тёплое дыхание оставило на нём там и сям круглые просветы.
Этот многоокий трамвай с лязгом пронёс их по хрустальному городу — и Скиме всё меньше нравились привезённые им из дальних, таких далёких, теперь уже почти несуществующих стран слова.
Улица Седых была узкая, заставленная высокими современными домами. Он объяснил Скиме, что когда-то здесь был большой тенистый сквер, и на берегу канала загорали люди, а с моста дети бросали в зелёную, застывшую воду щепки и бумажки. Но городу не хватало места. Как и каждый город, этот тоже требовал себе всё больше пространства — чтобы победоносно заполнить его и оглушить материей пустой пейзаж.
«А вот здесь стоял камень», — устало сказал Он и прислонился к железному ограждению.
Здесь.
В том самом месте, где аккуратно подметённый асфальт упирался в стену. Скима поднял голову — из окна дома прямо над ним высунулась голова и тупо уставилась на шумную улицу.
«Что ты будешь со всем этим делать, Скима?»
Терезиус Скима ощупал стену руками. Он думал, что голова там, наверху, совсем близко, как-то отреагирует на эти прикосновения, — но голова всё так же продолжала изучать знакомую ей до мелочей шумную улицу.
«Седых, Скима. Се-дых. Сиадычштрассе. То место, в которое ты так стремился попасть».
Скима улыбнулся и расстегнул куртку.
«Седых. Вода ушла. Камень был вырван из земли, как зуб. Что ты будешь делать, Скима?»
«Читать».
«Читать? Что? Старые книги?»
«Покопаюсь в старых сетях, — сказал Скима. — Вдруг там что-нибудь застряло».
Он словно ждал этого вопроса — достал серый, разбитый планшет и передал его Скиме.
«Надеюсь, здесь ты найдёшь то, что тебе нужно».
Перед глазами Скимы пестрел полосками архаического шрифта архив старейшего городского сайта.
«Кто ты?» — спросил Скима, не поднимая глаз.
«Это не важно. Читай. Ты же этого хотел. Нас ждут».
…Терезиус Скима находит год.
Терезиус Скима находит день.
И вот уже, словно подземный грот,
Ему открывается место, где
В землю однажды вонзился лом.
Огромный камень корням назло
Дрожит и вываливается из гнезда.
«Ну всё, братва, валуну пизда!» —
Кричит из кабины бульдозерист.
Под камнем — банка, разбитая вздрызг.
Es lebe mein Reich, расцветай, мой Минск!
Бумажки в банке. «На, прочитай!»
О случае этом напишет тутбай.
«Найдена
капсула
времени».
Тридцать минут обсуждает страна
Новость, а дальше другая нужна.
Вот адрес того, кто забрал домой
Бумажку из банки. Здоровый, живой,
Слегка поседел, женился, в кредит
Хату купили. Ребёнок спит.
Зачем нарушать этот мёртвый покой?
Войдём через стены, Терезиус, стой.
В тёмной кладовке, под пачкой газет,
В истрёпанной папке с клеймом «Педсовет»
Вчетверо сложено грубой рукой
Письмо, на котором кривою строкой
Вьются слова. Не смогли прочитать
Их ни журналист, ни историк, ни зять,
Дочка учила английский пять лет,
Но и она говорит: «Это бред».
Найдена
капсула
времени.
«Странно, — читал Терезиус Скима, сидя в номере отеля “40 лет Победы” и постоянно заглядывая в бальбута-английский словарь. Словарь лежал справа, а слева — этот старый, с загнутыми краями, чудом уцелевший лист бумаги. — Nekvaj. Удивительно».
Его новый знакомый, отвернувшись, прислушивался к уличному шуму и, казалось, не обращал внимания на то, что переводил Скима. Ну и чёрт с тобой, подумал Терезиус и начал читать письмо сначала, поминутно косясь в словарь.
«Дорогие потом» (зачёркнуто).
«Люди бу» (зачёркнуто).
Терезиус Скима расправил письмо на столе и прижал его указательным пальцем.
«Странно.
И голова болит — совсем некстати.
Так много хотелось написать, а сейчас, когда я сижу в своей комнате, один (родители отправились в магазин, чтобы купить мне в дорогу консервы — смешные люди, они думают, что в Германии нас не будут кормить) — теперь писать как-то совсем и нечего. Точнее говоря, есть — просто выбрать, что именно я хочу сказать, так трудно. Столько всего хочется доверить этому письму, которое я отправлю в будущее, но что именно важно? А что нет? Я не знаю.
Наверное, это как со смертью. Так хочется знать, что обо мне скажут, когда меня уже не будет. Ведь интересно же, что мать скажет, что брат, а что эти, с которыми я должен… Должен вместе. Интересно. А не выйдет. Или так. Или никак. Или живи.
