– Никто не знает, что я делаю.
– О, поверь мне, мы это чувствуем. Видишь, как нам не по себе.
– Я же не знаю, каким вы были до этого.
– И мы тоже, до этого нас все устраивало. Но то, что ты скрытничаешь, нечестно. Божий соглядатай, и все такое…
[38] И вот еще что обидно: натура у тебя любящая, но ты – любящая натура in vacuo
[39]. Не злись на меня за эти слова. В конце концов, мы с тобой живем в разных местах, мы редко встречаемся и ты почти не имеешь ко мне никакого отношения. Но все-таки…
– Вы сейчас надо мной подшучиваете или раньше шутили? Что вы надо мной пошутили, я точно знаю. Сначала вы сказали, что уверены, будто я веду дневник, потом начали говорить, что этого не стоит делать, потом сделали вид, будто не знали, что у меня и вправду есть дневник, и назвали меня злобным соглядатаем, а теперь вот вы говорите, что я всех слишком люблю. Теперь-то я поняла, что вы знали о моем дневнике… Наверное, Анна его нашла и вам рассказала? Она его нашла?
Сент-Квентин покосился на Порцию:
– Добром для меня это не кончится.
– Нашла или нет?
– Лгать я, конечно, умею, да вот беда – не отличаюсь преданностью. Так что да, Анна его нашла. Что теперь начнется! Слушай, могу ли я рассчитывать на твое молчание? На мое, как видишь, рассчитывать нечего.
Сдвинув шляпку со лба, Порция повернулась и смело оглядела Сент-Квентина с ног до головы. Она не верила, что тот не умеет хранить молчание, ей казалось, что у него просто нет совести.
– Вы просите, – произнесла она, – не говорить Анне, что вы мне все рассказали?
– Мне бы очень этого не хотелось, – робко сказал Сент-Квентин. – Избегай скандалов и отныне получше приглядывай за своим письменным столиком.
– Она вам сказала, что у меня есть столик?
– Полагаю, он у тебя должен быть.
– А часто она…
– Насколько я знаю, нет. Да не волнуйся ты, умоляю. Просто спрячь свою книжечку куда-нибудь в другое место. По собственному опыту знаю, что все спрятанное нужно время от времени перепрятывать.
– Благодарю вас, – растерянно сказала Порция, – вы очень добры.
Больше она ничего не могла из себя выдавить, ноги неумолимо несли ее вперед. Разговор оборвался бездной – глупо было бы притворяться, что это не так. Как это бывает с людьми в состоянии шока, Порция не понимала, где находится – они были в самом центре Мэрилебона в толпе покупателей, – и бросала затравленные, нечеловеческие взгляды на проплывавшие мимо нее лица, на лица, смотревшие в ее сторону. Она знала, что Сент-Квентин идет рядом с ней только потому, что ей хотелось свернуть в какой-нибудь переулок и сбежать. Так, быстро, в этом ужасном сне, они шли какое-то время, пока Сент-Квентин вдруг не воскликнул:
– О, эти пробелы в людях!
– Что вы сказали?
– Ты не спросила меня, почему я так поступил. Ты даже себе этого вопроса не задала.
– Вы поступили по-доброму.
– Самые невероятные, самые несвойственные человеку поступки ни у кого не вызывают ни малейшего любопытства, даже у друзей. Можно всю натуру себе переломать, но если делать это тихо, никто и не заметит. И дело даже не в том, что мы нелюбопытны, мы просто-напросто не замечаем чужого существования. Даже ты, с твоей-то любящей натурой… Я сейчас в некотором роде предал Анну, я сделал то, чего она мне никогда не простит, а ты, Порция, даже не спрашиваешь, почему. Я осознанно и, как мне кажется, вполне бескорыстно положил начало тому, что может привести к ужасному разрыву. Мне такое совершенно не свойственно: я не порчу никому жизнь, у меня на это нет времени, мне это даже не очень интересно. Ты совсем меня не слушаешь, да?
– Простите, я…
– Конечно, ты расстроена. Мы с тобой, наверное, все равно что в разных концах света. Перестань думать о своем дневнике, об Анне и выслушай меня – и, Порция, хватит шарахаться от меня, как от сверла. Ты ведь хочешь хоть что-то понять о том, почему люди поступают так, а не иначе. Думаешь, мы гадкие…
– Нет, я…
– Нет, не все так просто. То, из-за чего мы тебе кажемся гадкими, всего лишь наш нехитрый способ выживания. Нам нужно жить, хотя ты, конечно, можешь и не видеть в этом необходимости. В конечном итоге мы можем и просчитаться. Но мы, однако, пытаемся быть куда любезнее и добрее, чем мы есть на самом деле. Дело в том, что нас не тянет друг к другу, то есть нас не тянет друг к другу по доброй воле. И это отсутствие goыt
[40] заставляет нас вести себя с некоторой осмотрительностью. Мне очень даже нравится Анна, и поэтому я закрываю глаза на многие ее недостатки, и потому что я нравлюсь ей, она закрывает глаза на мои. Мы смеемся нашим с ней шуткам и бережем нашу с ней репутацию… Когда я выдал ее тебе, то нарушил общепринятые правила. Такое нечасто бывает. Только люди в состоянии затяжной истерики, как, например, твой друг Эдди, или люди, которым мнится, будто они наделены какой-то высшей властью – как, скорее всего, мнится все тому же Эдди, – могут постоянно нарушать все правила подряд. Последуй он вдруг какому-то правилу, и для него это станет событием, но когда он нарушает очередное правило, это уже даже неинтересно – по крайней мере, мне. Совершенно не понимаю, отчего он так увлечен Анной…
– И Анна им тоже увлечена?
– Это же очевидно, разве нет? Из этого можно сделать вывод, что она и впрямь очень традиционно мыслит. Он, конечно, тоже знает, как вскружить голову… Нет, что-то должно задеть меня за живое, чтобы я нарушил правила, чтобы сказал правду. Любовь, выпивка, злость – и весь мир вдруг летит к чертям, и ты оказываешься в фантастической вселенной. И все великолепие, вся невидаль этой вселенной, право же, не поддается описанию. Из человека ты превращаешься в исполина… Но я все равно не понимаю, почему это только что произошло со мной. Наверное, все дело в этой удушающей весне. Духовная, прямо скажем, погодка-то.
– Думаете, она и Эдди рассказала о моем дневнике?
– Деточка, только меня не спрашивай, о чем они там разговаривают… А почему мы здесь свернули?
– Я всегда тут хожу, через кладбище.
– Бесполезно что-либо объяснять – все равно это для тебя пустой звук. Когда-нибудь ты еще услышишь, каким важным я был человеком, вот тогда ты поломаешь голову, припоминая, о чем я там тебе говорил. Где ты будешь жить потом?
– Не знаю. У тетки.
– Нет, там ты обо мне не услышишь.
– Кажется, когда я уеду от Анны с Томасом, то поеду жить к тетке.
– Ну, вот у тетки обо всем и пожалеешь. Впрочем, нет, я к тебе несправедлив. Мне бы не надо так с тобой разговаривать, просто ты – вся как маленький камушек.
