Эдди сказал:
– Ты и не представляешь, как я тебя люблю.
– Да, и грозишься разлюбить – разлюбить, если я повзрослею. А если бы мне было, скажем, двадцать шесть?
– То есть если б ты была совсем старухой?
– Не смейся, пожалуйста, я от этого только сильнее отчаиваюсь.
– Как же тут не смеяться – мне ведь не нравится то, что ты говоришь. Разве ты сама не понимаешь, что говоришь ужасные вещи?
– Не понимаю, – испуганно сказала она. – Что я говорю?
– Ты обвиняешь меня в жестокости.
– Нет, не обвиняю!
– А я ведь знал, что так оно и будет. Так бывает всегда – вот и сейчас.
Испугавшись непреклонности в его голосе и его лице, Порция воскликнула:
– Нет, нет!
Смяв разделявшую их траву, она обвила Эдди рукой, навалилась на него всем телом и с отчаянием принялась целовать его щеки, рот, подбородок.
– Ты идеальный, – всхлипывала она. – Ты мой идеальный Эдди. Открой глаза! Не могу тебя таким видеть!
Эдди открыл глаза – ее тень полностью заслонила ему свет с неба. Его взгляд был страшен – одновременно безумный и безразличный. Чтобы она больше на него не смотрела, он ухватил ее за голову, притянул к себе, так что их лица перечеркнули друг друга, и словно бы вернул Порции ее собственный поцелуй – она даже ощутила на губах соль собственных слез. Затем он начал нежно ее отталкивать.
– Отстань, – сказал он, – ради бога, отстань от меня и помолчи.
– А ты тогда не думай. Не выношу, когда ты думаешь.
Отодвинувшись от нее, Эдди затравленно вскочил на ноги и принялся расхаживать вдоль зарослей орешника, было слышно, как его пальто с чирканьем задевает ветки. Он останавливался возле каждого просвета в кустах, словно перед закрытой дверью, вдавливая каблуки в бесшумный мох. Порция, по-прежнему лежа на траве, глядела на оставшийся рядом с ней след его тела, а затем, отвернувшись, увидела несколько фиалок и сорвала их. Она вскинула их над головой, посмотрела сквозь них на свет. Наблюдая за ней издали и подглядев это движение, Эдди спросил:
– Зачем ты их сорвала? Тебе стало легче от этого?
– Не знаю…
– Нет бы оставить их в покое.
Она ничего больше не могла делать, только смотреть на фиалки, которые дрожали в ее поднятой руке. Стоило Эдди остановиться, как сквозь лесную даль до нее доносилось шуршание, будто шум с моря, волнами прокатывавшийся под землей.
– Несчастные фиалки, – сказал Эдди. – Зачем было их срывать? Вставь их тогда уж мне в петличку.
Он подошел, нетерпеливо опустился на колени рядом с ней, она встала на колени, неуклюже затеребила стебельки, их лица были почти на одном уровне. Она долго вдевала стебельки, и наконец фиалки глянули на нее с твида его пальто. Она оторвала от них взгляд, только когда он схватил ее за руки.
– Я не знаю, что ты чувствуешь, – сказал он, – и не смею тебя спрашивать, потому что даже знать об этом не хочу. Не смотри ты на меня так! И не дрожи так – это невыносимо. Это плохо кончится. Я не могу чувствовать того, что чувствуешь ты, – я весь в себе. Я знаю одно, ты очень славная. Не надо за меня держаться, я только утяну тебя за собой на дно. Порция, ты сама не знаешь, что делаешь.
– Знаю.
– Крошка, мне не нужна ты, для тебя у меня нет места, мне нужно лишь то, что ты мне даешь. Мне никто не нужен полностью. Я не хотел тебя обидеть, я даже задеть тебя не хотел. Но едва я начинаю говорить правду, как, видишь ли, у тебя от меня отчаяние. Можно сколько угодно любить друг друга, но разве ты не видишь, с каким ожесточением мы друг друга отталкиваем? Ты мучаешь меня тем, что так мучаешься. Да плачь же ты в голос, если уж расплакалась, плачь, плачь – не пускай ты тихонько эти ужасные кроткие слезы. Ты хочешь, чтобы я был весь твой – ведь так, так? – но всего меня попросту нет, ни для кого. Такого меня, которого тебе хочется, не существует. И теперь ты места себе не находишь из-за того, что никак не можешь свыкнуться с этой правдой обо мне – правда эта пустячная, но кто знает, что там еще за ней кроется? С того самого вечера, когда ты подала мне шляпу, я был с тобой правдив – как умел. Вот и не подталкивай меня к неправде. Ты сказала, что никогда не сможешь меня возненавидеть. Но заставь меня ненавидеть самого себя, и вот тогда я тебя возненавижу.
– Но ты ведь и так себя ненавидишь. Я хотела, чтобы тебе стало полегче.
– Мне и стало. С тех самых пор, как ты подала мне шляпу.
– Почему же мы тогда не целуемся?
– Это так выматывает.
– Но мы с тобой… – начала она.
И, осекшись, уткнулась лицом в его пальто – под фиалки, засучила руками в его вялой хватке, забормотала что-то неразборчивое и наконец простонала:
– Не выношу твоих разговоров!
Она высвободила руки, снова обняла его, и ее так затрясло от бесстрастной ярости, что и он задрожал в ее объятиях.
– Ты никого к себе не пускаешь, ты никого к себе не пускаешь!
Эдди с каменно-белым лицом сказал:
– Сейчас же меня отпусти!
Порция повалилась назад, инстинктивно вскинула голову – убедиться, что дуб по-прежнему стоит вертикально. Она сжала руки – когда она вырывалась из хватки Эдди, ладони ожгло грубой тканью пальто. Последние капли слез набухали у нее на лице, утратив разбег, застывали саднящими пятнышками, она порылась в карманах пальто, сказала:
– У меня платка нет.
Эдди вытащил не меньше ярда шелка, он держался за один кончик носового платка, пока Порция, высморкавшись в другой его край, прилежно утирала со щек слезы. Словно заботливый призрак, чьи прикосновения бесплотны, Эдди заткнул Порции за уши влажные прядки волос. Затем он печально поцеловал ее – поцелуй отозвался двойной их вечностью, а вовсе не тем, что было сказано сейчас. Но она испугалась того, что набросилась на него, что она его ранила и предала, а потому отшатнулась от поцелуя. Какая-то зябкая дрожь передалась от земли ее коленям; стена орешника, испещренная светлыми листьями, подергивалась у нее перед глазами, будто лес, мелькающий в окне поезда.
Когда они снова уселись на траву – теперь где-то в ярде друг от друга, Эдди вытащил из кармана пачку «Плейерс». Сигареты были мятые.
– Вот, смотри, что ты еще натворила, – сказал он, но все равно закурил.
Из его ноздрей поплыли ниточки дыма, во мху зашипела, остывая, задутая спичка. Докурив, он выкопал небольшую ямку и похоронил в ней еще живой окурок, но этому предшествовали несколько целительных минут.
– Ну, крошка, – сказал он с присущей ему легкостью, – Анна тебе, наверное, рассказывала, какой Эдди невротик.
– Это она так говорит?
– Тебе лучше знать, это ведь ты с ней полгода прожила.
– Я не всегда слушаю, что она говорит.
