— Как прибраться? Ты же говорил, что у вас домработница, она что, не каждый день убирает?
— Я фигурально выразился «прибраться». В мозгах прибраться, привыкнуть к мысли…
— К какой мысли?
— Что я женюсь…
— Что ты несешь? Они же деньги на платье передали — значит, привыкли…
— Слушай, я сказал, поедешь в субботу, значит, в субботу. И кончим разговор. У нас в семье, выслушав твое мнение, решать буду я. Сказал, приглашаем сокурсников — значит, приглашаем. Сказал, едешь в субботу — значит, в субботу, а не в пятницу и не в воскресенье. И вообще, займись чем-нибудь, например, моим курсачом…
— Ты, кажется, забыл, что у меня криминалистика только на следующем курсе, что я в ней понимаю?
— Я тоже ничего не понимаю, так что почитай, разберись и вперед. На будущий год ты с малышами будешь сидеть, так что давай сейчас, авансом изучай…
— Игорь, мне неудобно спрашивать, но сколько родители дали на платье? Понимаешь, мне же надо на что-то ориентироваться по цене. Месяц остался.
— Много дали, сколько понадобится, столько и возьмешь. Ты найди платье, покажешь мне, и я оплачу.
— Игорь, нельзя, чтобы жених видел платье до свадьбы, примета плохая…
— Ты еще и в приметы веришь? А-а-а, я забыл, это в вашем Урюпинске принято. Проснись, старушка, ты в Саратове!
Раздраженно-снисходительный тон Игоря исчез, когда он увидел, как глаза Милы наполняются слезами:
— Чего же ты так хамишь, столичный житель? Это в Москве так принято?
— Ну прости, солнышко. Не обращай внимания. Я нервничаю, ты нервничаешь, курсовая эта висит, как меч, ты же принципы Ершова знаешь. Тут эта поездка, еще три дня пропусков, к сессии могут не допустить…
— Тогда поехали в субботу вместе, всего три пары пропустим. К понедельнику вернемся.
— Нет, решили — значит, решили. Не скучай без меня. — Игорь пригладил рыжие локоны, чмокнул ее в нос. — И вы ведите себя хорошо, не тревожьте маму, — он погладил Милин живот.
— Я тебя провожу завтра.
— Ни в коем случае, поезд в 6-30, это в 5 подниматься. Поспи лишних пару часов, тебе вредно недосыпать.
— Хорошо, — Миле действительно трудно было просыпаться рано. Вообще все прошедшие 6 месяцев беременности ей постоянно хотелось спать. Ходила она легко, чуть пополнела. Беременность даже красила ее. Когда на УЗИ обнаружили двойню, она растерялась, даже не знала, как реагировать. Но Игорь с такой радостью и легкостью воспринял это, что Мила успокоилась.
* * *
После смерти мамы она осталась совсем одна. Саратовский юридический институт, где она училась на третьем курсе, считался после московских самым сильным вузом этого профиля. Мила могла бы чаще приезжать домой, ее родной городок располагался всего в 200 километрах от Саратова, но и на эту короткую дорогу нужны были деньги. Отец ушел из семьи, когда Миле было восемь. Мать никогда его не искала, не требовала алиментов, не вспоминала.
Она работала экономистом в ЖРЭО, подрабатывала бухгалтером в жилищном кооперативе и уборщицей. Чтобы единственная дочь ни в чем не нуждалась, не чувствовала себя ущемленной без отца, чтобы одевалась и обувалась «не хуже других», имела, «как все», магнитофон, Антонина Федоровна с 4 до 7 утра ежедневно мыла лестницы в двух соседних домах, с 7 до 8 готовила и убирала дома, с 8-30 до 17–30 корпела над жировками и расчетами в ЖРЭО, с 18 до темноты работала на маленьком огороде под окнами квартиры, потом час-полтора занималась бухгалтерией кооператива и в 23 часа падала в мертвый 5-часовой сон. В выходные летом и осенью ждали ягоды и грибы, заготовки на зиму, так что спать больше все равно было невозможно. В зимние месяцы вместо работы на огороде она считала балансы для предпринимателей, ранней весной — налоговые декларации. Вместо отпуска старшая Жемчужникова брала компенсации. Сил оставалось все меньше, зато дочь радовала все больше. Красавица и умница, Милочка закончила школу с отличным аттестатом, с первого раза поступила в Саратовский юридический институт, успешно занималась и уверенно шла к диплому с отличием.
Одно беспокоило Антонину Федоровну: сумела бы дочь правильно выбрать мужа. Институт относился к системе МВД, в отличие от других вузов, мальчиков-студентов было много. Милочка явно пользовалась вниманием: в редкие ее приезды домой телефон не замолкал.
Милочка приезжала в субботу вечером, бросала сумки, красилась и бежала гулять. Антонина Федоровна разбирала вещи, штопала, стирала, чистила, готовила что-нибудь легкое и терпеливо ждала. И наступало самое счастливое время. Вернувшись, усталая голодная дочь жевала теплый пирожок с яблоками, пила малиновый чай и засыпала, едва коснувшись головой подушки. И тогда Антонина Федоровна могла сесть рядом и смотреть, сколько захочет, погладить локоны, поправить одеяло. Правда, Мила очень раздражалась, когда, просыпаясь, видела мать у кровати:
— Мам, ты опять? Сколько говорить, что я не люблю, когда на меня смотрят во сне. Иди ложись…
Раньше по утрам в воскресенье они вместе ходили на рынок, Мила радовалась обновкам, обнимала мать, чмокала ее в щеку и говорила: «Ты у меня самая лучшая мама». Но как-то она сказала, что в Саратове выбор больше, вещи лучше, поэтому походы прекратились: Милочка стала брать деньги на обновки с собой. К обеду в воскресенье вместе собирали сумки и вместе шли на вокзал, медленно, останавливаясь на минуту-другую со встретившимися знакомыми: Антонине Федоровне хотелось, чтобы все видели, какая у нее дочь. Не оставалось времени поговорить, но в следующий приезд…
Уже в поезде Мила вспоминала, что собиралась рассказать матери о новом знакомом — москвиче Игоре, который перевелся к ним с юрфака МГУ, потому что нужно было присматривать за дедом; про его деда, крепкого еще отставника-генерала, который после службы оставил Москву и вернулся на Волгу; и еще о многом. В следующий приезд…
В первые летние каникулы Мила уехала с однокурсниками в Крым и была дома меньше недели. На втором курсе стала приезжать реже. На третьем — очень редко. Ее стала раздражать мамина суетливость, мелочность, которых раньше она не замечала:
— Мама, ты как Плюшкин! Всякую ерунду собираешь. Ну зачем тебе эта старая кофта? Моль разводить? Давай выбросим!
— Нет, ты что?! Я ее распущу, нитки отпарю, выровняю, баба Вера свяжет тебе жакет. Это же чистая шерсть. Выбросим! Так все можно выбросить! С чем останешься?
— Не буду я его носить!
— Ну, не надо, не носи. Мне свяжет. Надо же мне тоже обновку.
— Господи, мама! Давай тебе купим новый жакет. Сейчас пойдем и купим.
— Доча, на какие деньги?
— Мама, ты же вчера получила компенсацию за отпуск!
— Их трогать нельзя! Это тебе на зимние сапоги. И потом, трубу в ванной надо менять, видишь, все время лужа…
Эти мелкие хлопоты, жизнь, где событием была замена трубы в ванной, оскорбляли Милу. Она видела, как другие, ровесницы ее матери, меняют работы, мужей, квартиры, стремятся к достатку и получают его. Мать же, как она теперь понимала, не умела устроиться лучше, боялась перемен, не следила за собой, старела и блекла с каждым днем. У нее стало прихватывать сердце, пришлось бросить уборку в подъездах. Росли цены, жить стало труднее. Мать все чаще жаловалась на усталость, ей уже нужно было прилечь после работы, чтобы вечером чувствовать себя нормально.
