Костя был циничен всегда, даже на первом курсе. Но при этом надежен, правдив, работоспособен 24 часа в сутки, а склонность к авантюрам и риску трансформировалась в его хирургической практике в операции такого уровня и такие методики, что его ежегодно приглашали оперировать в Германию, Швейцарию и Израиль. Он мог бы стать всемирно известным, блистать за рубежом, но старики родители, младшие братья, куча престарелых одиноких родственников, семья и вторая семья, дети в обеих — все это держало мертвым якорем
[4].
Стук в дверь заставил Польского вздрогнуть.
— Входите… — голос у Польского неожиданно сорвался. — Входите! — повторил он громче.
Жемчужникова вошла в кабинет с привычным недовольно-утомленным выражением лица. Взгляд сверху, иронично-покровительственный:
— Здравствуйте, Олег Михайлович! Что у нас такого срочного случилось? Что за угрозы? Я не вижу причин для Ваших визитов ко мне на работу. Если нужно изобразить перед Алексеем Николаевичем повышенное ко мне внимание, то это лишнее. Он и так Вам очень благодарен за Вашу обстоятельность. — Последние слова Жемчужникова подчеркнула с сарказмом. — И каков же результат наших с вами двухнедельных усилий? Я подозреваю, что-то ужасное, например, гастрит.
— Садитесь, Людмила Борисовна! — Польский отвел глаза.
— Садятся в тюрьму, Олег Михайлович, я Вам как-то это уже говорила. Принято говорить: «Присаживайтесь». Спасибо, присяду.
Польский видел, как двигаются губы Жемчужниковой, слышал слова, но не понимал и не воспринимал их. Удивительной красоты глаза, темно-зеленые, огромные, с мерцающими коричнево-золотистыми крапинками по радужке, обрамленные густыми загибающимися ресницами. Как опахала — вверх-вниз, кажется, что по комнате проносится ветер. Морщинки в уголках глаз, правая стрельчатая бровь чуть выше и светлее левой. Чистый высокий лоб в обрамлении темно-рыжих кудрей.
Цветной снимок после лапароскопии: везде-везде — темно-красные, с синеватым отливом бляшки опухоли, яркие, растущие, агрессивно пожирающие все. И Костины слова: «Остатки тела». Внезапная острая жалость к этой малознакомой высокомерной умирающей женщине переполнила Польского, он почувствовал, что не может говорить.
— Ну, что Вы молчите? То было срочно, то теперь тянете. Что там такое? Сразу предупреждаю, Олег Михайлович, не нагнетайте обстановку — я в стационар не лягу ни при каких обстоятельствах. И не надо настраивать Алексея Николаевича. Усвойте, пожалуйста: в своей жизни я все решаю сама, — Жемчужникова говорила нетерпеливо, раздраженно, подчеркнула интонацией последние слова.
— Людмила Борисовна, я понял, что Вы все решаете сами, но хотел бы поговорить и с Вашими родственниками, чтобы обсудить дальнейшие пути.
— Какие пути? И при чем здесь родственники? Я абсолютно одна и вполне самодостаточна, если вы не поняли, — что-то дрогнуло в глазах Жемчужниковой, взгляд стал напряженным. — Что там такое с моими результатами? Вы установили какой-нибудь диагноз? Отвечайте внятно, не мямлите, — она в раздражении встала и подошла к столу.
— Мы диагностировали рак поджелудочной железы. К несчастью, — Олег Михайлович, больше ничего не объясняя, протянул ей заключение.
Жемчужникова села у стола, рассматривая заключение:
— Господи, какой почерк! Ничего не разобрать! — вынула из сумки очки, протерла, надела, тщательно поправила волосы, начала читать. Польский повернул лист обратной стороной:
— Вот здесь напечатан диагноз.
Она пробежала строчки глазами, потом прочитала медленнее, шевеля губами, потом третий раз вслух. Скользнула взглядом до конца страницы, подняла глаза в недоумении:
— Здесь не заполнено, что рекомендуется, какое лечение? «Не поняла, она просто не поняла…» — подумал Польский. Откашлялся и с ужасом услышал собственные слова:
— Людмила Борисовна, лечения нет. Любые назначения бесполезны. Потом, — Польский сглотнул, — позже, когда понадобится, Вам назначат обезболивающее и наркотики. Я ничем не могу помочь. Простите, — он встал, отвернулся, отошел к окну.
Жемчужникова сидела не шевелясь. Все сомнения, которые она больше года гнала от себя, все тревожные симптомы, на которые старалась не обращать внимания, все самоубеждения: «Я здорова», вся борьба с усталостью и слабостью последних месяцев четко вписались в три печатных строки заключения.
— То есть я умру? Уже умираю, правильно? — вопрос прозвучал дико.
Польский не ответил, подошел, коснулся плеча:
— Держитесь, миленькая… Мужайтесь… Подумайте, кто вам нужен из родных, с кем будет легче…
— У меня нет родных, — она подняла голову: глаза словно выцвели, пригасли. Слез не было. — Сколько… осталось? — выдохнула она.
— Этого не скажет никто… Немного…
— Сколько? — с неожиданной силой повторила Жемчужникова.
— Месяц, два… Уже есть сдавление кишечника. У Вас ведь проблемы с питанием и стулом, правда?
— Правда, — механически кивнула Жемчужникова.
— И еще… — Польский мучительно подбирал слова, — могут усилиться боли. Они ведь уже есть?
Жемчужникова снова кивнула.
— Не надо терпеть, мы выпишем Вам хорошие обезболивающие. В стационар ведь Вы не ляжете?
— Зачем?
— Да, Вы правы, — Польский поморщился, отвернулся.
— Спасибо. До свиданья…
Польскому показалось, что он ослышался. Потом понял: она механически произносит привычные в конце разговора слова. У двери она обернулась:
— Алексею Николаевичу говорить не надо. Скажите, что пока не закончили обследование. Я потом — сама…
Остался слабый запах духов и платочек у стола, которым она протирала очки. Польский поднял его, разгладил пальцами нежный батист, сжал в кулаке и застонал от бессилия и безнадежности.
Жемчужникова не помнила, как ехала домой, как парковала машину, как вошла в дом. Ни мыслей, ни ощущений. В висках выстукивало: «Я все сама… Я все сама…»
* * *
Дом встретил теплой тишиной и запахами мастики, воска, ванили. Щелкнул блокирующий замок на входной двери, защищая ее от мира в ее крепости. Заходящее солнце расстелило на паркете золотые квадраты. В столовой пробили часы. Любимые тапочки у двери. Привычное облегчение:
«Я дома». Ничего не изменилось.
10 лет труда, сил, творчества было вложено в этот дом. Бархатный пуфик на изящных кованых ножках — сколько эскизов, сколько вариантов, сколько огорчений и радостей… Старинное потемневшее зеркало в витой металлической раме на стене у входа — ее находка. Мелочи, живущие в воображении, постепенно занимали свое место, заполняли дом и делали мечту реальностью. Мечту всей жизни. Единственную.
Сдержанная, порой жесткая Жемчужникова, по мнению многих, трудоголик и «вобла», только дома могла быть собой — нежной женщиной в окружении изысканных вещей, комфорта, изящества. В каждую вещь, реставрированную, иногда многократно переделывавшуюся, была вложена часть души. Она никогда не приглашала сюда коллег, клиентов, знакомых. Только друзей. Редко. Очень редко.
