— К тебе гости, Жемчужникова, — заглянула в палату медсестра. Мила с досадой нажала «стоп». В палату с пакетом и корзинкой клубники вошел незнакомый пожилой мужчина:
— Здравствуй, Людмила, — поставил клубнику на столик у кровати, по-хозяйски выложил в холодильник какие-то свертки.
— Здравствуйте. Простите, но вы кто? Вы точно ко мне? — Мила встревожилась.
— К тебе. Мы незнакомы, вернее, ты меня не знаешь. Меня зовут Анатолий Николаевич, и я к тебе по делу.
— Если вы от Анны Викторовны, то можете уходить сразу и клубнику свою заберите!
— Я не от Анны Викторовны и даже не знаю, о ком ты говоришь. Так что выслушай сначала, — он приспустил жалюзи, подвинул стул к окну, сел. Мила молчала.
— Ты меня не знаешь, — повторил он, — а я знаю о тебе многое, если не сказать, все, — гость наклонился, опершись локтями о колени, опустил голову и обхватил ее руками. — Даже не знаю, с чего начать, — он поднял голову и пристально посмотрел Миле в глаза.
— Вы от моего отца?! — ахнула Мила.
— Нет. Ваш Балашовский суд признал твоего отца умершим 7 лет назад. По заявлению твоей матери. — Он торопливо вытащил из пластиковой папки файл, протянул Миле и пояснил: — Это было перед приватизацией вашей квартиры. Она, видимо, беспокоилась, чтобы потом не было претензий.
Мила взяла документ, молча прочитала.
— Там второе решение. Посмотри внимательно.
Мила вынула второй лист, также внимательно прочитала, возмущенно воскликнула:
— Но я не продавала нашу квартиру. Я сдала ее до конца года! И квартплату получала! Что это за ерунда?
— Нет. Вот копия договора купли-продажи. Ее от твоего имени по выданной тобой генеральной доверенности продал Гладышев Игорь Викторович. Ты ведь выдала ему доверенность?
— Кажется, да, — смутно припомнилось: по дороге с кладбища (какой это был день — второй, третий, четвертый?) Игорь привел ее в нотариальную контору, сказал, что до отъезда нужно оформить заявление о вступлении в права наследства. В кабинете нотариуса она отказалась: казалось кощунственным тогда думать и говорить о наследстве. Нотариус (или Игорь?) предложил подписать доверенность, чтобы ей не нужно было заниматься всем этим самой. И она с облегчением подписала.
Мила с ужасом прочитала договор:
— А что за Стрелкова? Почему указано, что выплата в ее пользу?
— Это ваша соседка.
— Баба Вера. Да, я забыла. И она согласилась?! — ахнула Мила.
— Погоди-погоди. Оплата-то частями. Это такой юридический фокус, чтобы она могла получать деньги. Платеж в пользу третьего лица. Да что я тебе объясняю, ты же сама юрист. Она ведь тебе деньги отдавала?
— Да, — подняла глаза Мила, — пока не все, но остальные отдаст, когда приеду. Значит, это была не квартплата. Но Игорь мне даже ничего не сказал… Но тогда получается, что у меня нет квартиры… Только деньги?
— Боюсь, что дела еще хуже. Твоя соседка умерла три недели назад. Есть копия свидетельства о смерти. Что там с твоими деньгами и у кого они, неизвестно. Их могут включить в состав наследства, и тебе трудно будет доказать, что они твои.
Мила с подозрением посмотрела на Бразгуна:
— А Вы для чего эти документы собирали? Что Вы хотите?
В палату вошла пожилая медсестра со штативом:
— Все, пора, загостились. Милочка, давай, детка, поставим капельницу…
Бразгун поднялся:
— Я подожду.
— У нас после капельницы отдых, потом обед, потом тихий час — не натерпитесь ждать, — предупредила сестра и стала перетягивать руку Милы жгутом. — Ну и гости тебя проведывают! Да еще с такой клубникой! — она плотно прикрыла дверь. — Понятно, почему тебя в отдельную палату перевели.
— А кто это?
— Своих гостей не знаешь? Это друг нашего губернатора. Все время при нем. Говорят, скоро назначат заместителем. У нас его жена лежит, тоже скоро рожать, так он еще зимой почти все оборудование в отделении поменял на свои деньги. Вот как жен надо любить и жалеть. А твой и не навестил ни разу.
— Он не знает, что я в больнице, он за границей сейчас.
— Да, они все такие, мужики. Сделал свое дело — и за границу, а ты расхлебывайся, как сумеешь.
* * *
В это время Бразгун в кабинете Поплавского раздраженно втолковывал недоумевающему Александру Яковлевичу:
— Да поймите Вы, никогда она не откажется от одной. У нее на лице это написано. Даже если откажется, то потом сгрызет себя из-за выбора и ринется отыскивать. Срочно нужна вторая семья. Только так ее можно будет убедить…
— Ну, Анатолий Николаевич! Побойтесь бога! Я к Вам со всем уважением и благодарностью, но нельзя же так! Все списки потенциальных усыновителей у представителя банка данных о детях. Чтобы выдали предложение, данные о ребенке нужно внести в банк, о рожденном уже ребенке, заметьте. После его будут предлагать желающим, а не наоборот. А Вы хотите, чтобы мы до родов предоставили усыновителей. Вы даже не представляете, какая это волокита с чиновниками — усыновление. Святые люди, герои, кто это выдержал и не отказался. Вы, конечно, можете ускорить процесс…
— Да не могу! Нельзя, чтобы даже имя мое у кого-то в памяти было связано с этими вопросами. Вы что, не понимаете?
— Вы перестраховываетесь. Вы известны своей благотворительностью. Ничего удивительного, что, расчувствовавшись с появлением своей дочери, хотите помочь другим, — Поплавский даже руки прижал к груди.
— Ладно. Подумаю. Пойду, наверное, они уже закончили. Да, Александр Яковлевич, там постоянно крутится такая пожилая сестра с цветком на шапочке. Любопытная до крайности, и лицо знакомое. Нельзя ли ее куда-нибудь на день-другой перевести?
* * *
Слова вбивали ей в голову медленно, равномерно, и никуда нельзя было спрятаться от этой боли, потому что они были правдой:
— Какое ты имеешь право обрекать девочек на такую жизнь? Только то, что ты их родишь? По недосмотру, по ошибке? В 20 лет ты можешь калечить свою жизнь, как посчитаешь нужным: твоя мать умерла, и у тебя уже нет долгов перед ней. А они-то беззащитны. И будут жить так, как ты выберешь. Ты хочешь, чтобы через 15 лет твоей работы уборщицей в трех местах для них самой большой радостью была одна пара китайских сапог на двоих? Или чтобы, завидуя другим, они пошли на панель зарабатывать на тряпки? Что ты им можешь дать, скажи? Материнскую любовь? Я скажу тебе: ни один твой расчет не оправдался, потому что ты по молодости не умеешь оценивать людей и себя. Ты уверена, что твоя материнская любовь останется? Не уйдет со слезами, усталостью и озлоблением от ежеминутной борьбы за кусок хлеба? И ты не возненавидишь их, потому что будешь считать причиной такой своей жизни? Их, а не себя?
— Вы говорите так, чтобы меня запугать.
