— Ну, ты же обычно или целуешь меня, или что-нибудь вкусненькое кладешь.
— И глаза, и рот закрой. А руки назад и в стороны.
Он зашуршал пакетом, и Мила почувствовала, как что-то шелковистое, легкое окутало ее. Она открыла глаза. Невесомая шубка спадала вниз белыми туманными складками, пышный воротник ласково облегал шею.
— Это мне? — вырвалось ошеломленно.
— Пока не знаю. У меня — дубленка, Нине Алексеевне по размеру не подойдет, Рори шуб не носит, а дед такой фасон не любит. Больше пристроить некому. Если войдешь в мое безвыходное положение — тебе. Эта штука теперь в моде, называется семь восьмых.
Теперь рассмеялась Мила:
— Это не название. Это длина. Видишь — до колена. — Она подхватила узлом волосы, запахнулась, чуть приподняла подбородок и медленно, как на подиуме, прошла к двери, величественно повернула голову и спросила: — И как я?
Игорь молчал, только смотрел восхищенно и чуть растерянно: такой он видел Милу впервые. «Женюсь! Какая девушка! Женюсь!» — восторженно пронеслось в голове.
— Вижу-вижу. Слов нет, одни мысли — и те, ну, о-о-чень неприличные… — лукаво улыбнулась Мила.
Обедали в кафе, считали дни на подготовку, довольный Игорь перехватывал чужие восхищенные Милой взгляды и прикидывал, что бы еще ей купить.
Вечером Мила сдала место в общежитии и переехала к нему…
Основные проблемы решились. После недели упорной работы дома она сдала положенные зачеты и с 25-го начала готовиться к сессии, хотя первый экзамен был назначен на 5 января. Игорь сначала подтрунивал над ее усердием, потом втянулся сам, как говорил, «от скуки» и к 29-му, удивляясь самому себе, впервые вовремя сдал все зачеты и «срубил» прошлогодний «хвост» по финансовому праву. Мила была счастлива: они строили свое будущее вместе и правильно.
Коля до первого экзамена уехал домой, и они, наконец, ощутили себя семьей. Мила затеяла большую предновогоднюю уборку, на плите с утра жирно булькал праздничный холодец, исходил ароматами специй и ждал завтрашнего визита в духовку желтый гусь. Игорь со слезами, но мужественно тер волокнистый корень хрена к столу (потому что это мужская работа, даже примета есть), а в шкафу на плечиках под Колиным плащом притаилось длинное бархатное вечернее платье (сюрприз, но Мила уже два раза его тихонько примерила). И все это счастье наполнял торжественный запах хвои. Не обсуждались никакие планы, но было понятно, что к деду они пойдут первого. Игорь несколько раз бегал на почту звонить родителям, потом они решили, что просто пошлют телеграмму, а позвонят потом.
А утром 31-го Игорь улетел в Москву, потому что всего на два дня приехал Егор, родители досрочно вернулись из санатория, а Новый год у них всегда было принято встречать дома всей семьей. Отупевшая и опухшая от слез Мила провожать его в аэропорт не поехала. Плакать она уже не могла, лежала в оцепенении и ощущала только одно: она, Мила, не в этой семье, никогда в ней не будет, 12 еще не пробило, а сказка уже разбилась вдребезги.
В шесть вечера в дверь позвонили. Сердце забилось и замерло: Игорь вернулся!
Через двадцать минут водитель такси, ожидавшего внизу Нину Алексеевну, удивленно заметил:
— Ну, денек! Красавицы и закуска множатся на глазах. Весь бы год так! Вроде собирались только отнести, а принесли в два раза больше.
Петр Иосифович, нарядный, с черной бархатной бабочкой, улыбаясь, открыл дверь. Взглянул на Нину Алексеевну, ничего не спрашивая, помог Миле раздеться, торжественно подал ей руку и проводил в комнату. Рори громко суетился в клетке: «Игор-ре-ша! Игор-ре-ша! Пр-р-ропал! Кар-р-раул!» На экране телевизора вечный Лукашин летел в Ленинград к своему счастью.
Роскошный новогодний стол увенчали по центру золотым жареным гусем. Проводили старый год. В полночь под звон бокалов и бой курантов пронзительно ворвался междугородный звонок. Петр Иосифович взял трубку, молчал, слушал, сухо ответил: «И вас всех тоже», потом добавил: «А где же ей быть?» — и протянул трубку Миле. Сквозь музыку, смех, чужие голоса пробился веселый голос Игоря: «Солнышко! С Новым годом тебя! С новым счастьем! Ты молодец, что не сидишь одна, пошла к деду… Я сразу… — Мила молча положила трубку на рычаг. До возвращения Игоря оставалось 20 часов. Или 32 — если возвращаться поездом…
Ночевала Мила у Нины Алексеевны. Квартира была однокомнатной, они расположились вдвоем на большом плюшевом диване. Подушка пахла лавандой, как дома. Спокойный голос старой учительницы убеждал-убаюкивал:
— Ты на него не обижайся. Ты его прости. Обида всегда больше вины. Конечно, он хотел встретить праздник с тобой… И подарок купил.
— Откуда Вы знаете?
— Платье вместе выбирали. Но там же мать, отец, брат. Вместе собираются раз в год, я-то знаю. Они ему родные всю жизнь, а ты еще только становишься. А прикинь, каково матери, когда любимый сын, с которым 4 месяца не виделись, скажет: «Я с девушкой останусь, мне с ней лучше». Приятно ей? Празднично? И что с собой тебя не взял — правильно. И Петя так считает. Сейчас ты ко всякому слову чувствительна, у тебя душа по матери не отболела. Анна, мать Игоря, тяжелый человек, сложный. Скажет не то слово, не тем тоном, а ты не так поймешь… Так сложилось, что в семью на праздник приводят только невесту. Раз привел знакомиться, значит, уже выбрал сам, родителей ни в грош не ставит. Хорошо это? Родителям не обидно? Ты будь мудрей. Не торопись, потихоньку-помаленьку… Анна привыкла, чтобы все по ней было. Но ей тоже хочется счастья сыну, чтоб его любили, чтоб рядом была преданная душа. Зачем ей в невестки вертихвостка, у которой только полный кошелек на уме? Ей важно сыну человека найти, но самой. Ты красавица, умница, душевная. Познакомитесь, поговорите раз-другой. Ты с ней не спорь, больше слушай, но там, где надо, свое мнение имей. Главное, чтобы ей было видно, что ты Игоря любишь, что он для тебя главное. Это ведь так?
— Да, люблю.
— И он тебя. Но он малец пока…
— Кто это?
— Подросток, озорник.
— Какой же он подросток, он на два года меня старше?!
— Ну, некоторые мужчины до самой смерти дети. Словом, имей терпение — все уладится. А сейчас спи, утро скоро. Гуся вот ничем не накрыли, обветреет, и корочка пересохнет. А гусь удался на редкость…
Про гуся Мила уже не слышала.
Ей приснилась большая лохматая собака, которая тыкалась в щеку холодным мокрым носом и декламировала Пушкина голосом Игоря:
— …Еще ты дремлешь, друг прелестный,
Пора, красавица, проснись…
Мила открыла глаза. Нос был настоящий, холодный и мокрый. Игоря. Она стряхнула тающий снег с воротника его дубленки и облегченно заплакала.
* * *
Анна Викторовна не любила сауну и считала ее вредной для кожи. Досадно было, что настоящих русских парных становилось все меньше, как и настоящих банщиков. Она лежала в горячем душистом мареве, чувствовала, как струйки пота сбегают на лоб из-под войлочной шапочки, втягивала носом запах нагретого липового полка и злилась — новый красавец-банщик, эффектно поигрывая мышцами, с оттяжкой хлестал ее веником по обнаженной спине. «Господи, и где они находят таких идиотов? Он же банный веник в руках не держал. Из дворников набирают, что ли?» Из далекого сибирского детства всплыло воспоминание: бабушка, большая, высокая, в длинной льняной сорочке, медленно, не касаясь, машет над их с Катькой спинами распаренным березовым веником, горячие, как терпеть, волны скользят по коже, и она уплывает, уплывает… «Достаточно, милый. Чудесно. Спасибо», — Анна Викторовна вышла из парной.
