Может, у кого в день рождения черемуха расцветает, а у меня светлосерые выходят на открытые места! Смелые, уверенные, но и мы не робкого десятка!
Дух захватывает, как действительность иногда концентрируется в нужном месте и в нужное время, именно так, как ты и предполагал, но в то же время только так и могло быть.
Вот он, образ зимнего поля!
Какое зимнее поле без светлосерого!
И так мы стояли, вглядываясь, не оживет ли снова вершина сугроба, как вдруг он опять появился, спрыгнул на дорогу и повернулся грудью, не только повернулся, он двинулся к нам!
Что сделали мы? Тихонько и грустно побрели обратно, той же дорогой, чуть не хлопнув себя по лбу, — как будто что-то забыто и надо возвращаться; эта другая притворилась, что дальше идти и не собиралась, и повернулась она не на все 180 градусов, а вполоборота, так и шла, скособочась, стараясь как бы заглянуть через плечо, как там — трусит по дороге следом, ковыляет по обочине рядом с дорогой, а может, он там и не один, а может, и нет никого.
Ну что, не пустил тебя светлосерый в свое урочище!
Сначала покрасовался, потом двинул навстречу — может, нес ключи от этого поля, слово, поздравление, ободряющий привет!
А может, и сейчас еще несет!
Надо было идти вперед, зря вернулась. Ну и отправляйтесь сами. Для первой встречи достаточно. Одинокий охотник за метафорами уважает чужую территорию!
А лен пойдет на паклю. Не много его там и осталось.
Вот и сарай. Мы остановились. Хотелось поскорее укрыться в стенах, зарыться в сено. Ну а дальше что? Зимний день скоро кончится. Так и сидеть, чего ждать, кого ждать, от чего спасаться.
И вот она, другая, подхватила увесистую лесину, взвалила на плечо — это было, можно сказать, даже бревно, метра четыре длиной, — и бойко дальше, в гору, к брошенной деревне Гадомля, пустая улица, пустые дома, туда, к какой-никакой, а все же деревне. Тут она нашла жердину потоньше. На этой пустой улице нам было спокойнее, хотя светлосерые-то знали лучше нас эту деревню.
Теперь надо было спускаться в низину, путь предстоял через лесок. Надо ли говорить, что проскочили мы его быстрым шагом, просто оглянуться не успели.
Когда наконец показалось спасительное Заселище, жердину мы бросили (циркачи спрыгивают с проволоки на твердую почву и отбрасывают шест).
Вот уж не думала, что придется трусить с бревном на плече по заселицким севооборотам! Было нас двое, осталась снова одна, справно топающая в ушанке, черных валенках, с сумчаткой на ремне.
Тут я живенько притопала в деревню и стала ломиться в дом бригадира. Ворота были закрыты, а у крыльца бушевала овчарка. Вышла хозяйка, собака рвалась с цепи прямо у дверей. Никогда я не видала такой ярости.
Овчарка хрипела на натянутой хозяйской цепи и рвалась ко мне так, будто уловила волчий привет, который был со мной послан именно ей.
— Может, у вас такие есть серые собаки в деревне, бегают за Гадомлей?
— Нет у нас никаких серых собак. Это волки.
Сон о льне тети Нины.
— Какой сон мне сегодня приснился. Пришла будто бы ко мне почтальонша. Стучится в окно:
— Слезавай с печки. Смотри, что я тебе принесла! — и вынимает из сумки комочек, завернутый в газетку, и подает мне.
Я думала, телеграмма или письмо, да это лен!
— Я тебе опытку принесла — она разворачивает сверток, подает мне прядочку, а костигу растрохнула в окно.
— Нюра, лен улежавши, хороший, прямо лентом. Подымать надо! Красивая прядка, шелковая, как твоя кофта!
Бывает, все, что написано женской рукой, возьмут и сравнят, например, с вышиванием гладью.
Я тоже занялась традиционно женским делом, почему бы и нет, работой со льном.
Вот какая нить пойдет в повествовательную ткань, самая древняя и прочная, годная для облачения египетских царей и парусов открытия Америки. Если уж распускать паруса, то важно иметь под рукой благородную льняную парусину. Что может быть лучше льняных парусов для странствия по морю народной жизни.
Холсты, расстеленные на траве для отбеливания, сами по себе будут меняться.
Итак, наугад вынуть из сумки что вынется, как из туго спрессованного снопа — потянешь одну, тянется и другая.
Наше сырье пересохло, переувлажнено, сорняки?
Эталоны — сверим по альбому цвета льна, светло-серое волокно без блеска, светло-серое с блеском. Такого цвета теперь не найдешь, и живем без эталонов. Чего напрядем…
Откроем хрестоматию: эталон — золотая осень, поищем хотя место, где написана эта картина, — вам укажет здесь каждый — это наша сорокинская пожня, пойдете от Островно на Сорокино, вот мостик через Съежу, чахлые березки так и не окрепли с тех пор, но цвета? — солнце! река! золото! — нет прежних цветов, ни одного дня не выпало с просветом, а если и проглядывало — или опять листва не пожелтела, или побуревшая не то осыпалась, не то так и осталась под зиму (как все теперь вроде по недосмотру уходит под снег).
Вот он шаткий мостик неровного в настроении художника — направо золотая осень, налево хмурый день.
Что тут перевешивало, по-видимому, хмурый день, потому что стрелялся неуравновешенный художник именно здесь, на берегу Островенского озера. Сюда и прибыл безотлагательно его друг, извещенный о несчастии хозяйкой имения Турчаниновой.
— Баба Сю! Ты Чехова помнишь? — кричать надо в самое ухо горничной Турчаниновой.
— Чехонте? — переспросит она.
Соседи-помещики. Тетя Нина вспоминает.
Ушаков к папы приезжал, на таратайке, две собачки с ним.
Ребятишки видят, барин едет, скорее бегут. Ворота ему открывают. Вынимает он кулек, достает горсть конфет, кинет и проедет. Нам папа не велел ворота открывать, говорит, нехорошо. Ледянки были в бумажках, зелененькие бумажки лимонного цвету. Раньше ребятишек много было. Николай Владимирович Ушаков — у него борода была. Я боялась его.
Мы с Зинкой забралися в боб, а он аккурат едет, бороду в рот взял и идет на нас. Я к бабушке да под кровать и схоронюсь.
— Не бойся, дурочка, эва он сюда придет! — бабушка говорит.
— Николай Владимирович, долго ты будешь моих ребятишек дразнить! — папа ему однажды сказал.
А то подойдет и перед носом конфетой крутит. Его ребятишки прозвали «Кислый яблок». Он помещик бедный считался. Любил плотницкую работу. Папе кресло и диван на новоселье подарил.
Имение Ушаковых в Островно. Из Астафьева ехать — по левую сторону на горы. А Турчаниновой — за Островенским озером — Горка. Левитан влюбился в дочку Турчаниновой.
Крёсна часто рассказывала, как она жила у Турчаниновой, тетя Аксюша, глухая, папина двоюродная сестра, баба Сю. Турчаниниху я помню. Барыня едет с зонтиком. А я в огороде скакала и дразнила:
