Наша деревня Астафьево, слава Богу, перспективная, в ней построен ряд двухквартирных домов, в одном из них по соседству с приемным пунктом комбината бытового обслуживания и находится библиотека, перевезенная сюда из Пашнева. А в приемном пункте можно заказать, например, новые валенки, если, конечно, у вас есть собственные овцы, но вот вы нечаянно прожгли вашу обутку у печи, не спешите к приемному пункту: ни заказать, ни починить вам не удастся — валенки только для хозяев овечьей шерстки, зато там принимают в починку самовары.
— Как там мой? Скоро ли привезут?
— Ты думаешь, там один только твой? Да там сотни самоваров стоят и ждут своей очереди с полгода, а может, и со всей области.
Где-то там это великое самоварное воинство содержалось и уцелело, возвратилось как новенькое в свои деревни к своим хозяевам.
— Надо и мне сдать, из чайника да на газовой плиты вкус какой-то не такой.
Итак, напившись чаю из обновленного самовара, стаскиваем с печи валенки (это хозяйка свои прожгла, а мои-то пока целы), накидываем шубейку, нахлобучиваем ушанку и культурненько — в библиотеку.
Думаете, там пусто, холодно, книжонки затрепанные и, кроме «Людей из захолустья», ничего нет?
Не то чтобы жарко, но печка топится, книги во второй комнате, сколько книг, какое богатство; здесь безмолвие, холод — дыхание живых и умерших авторов законсервировано в зимнем воздухе.
Хлопают двери, вваливаются, отряхивая снег, читатели, вот они расползлись между стеллажей, как любители подледного лова, каждый выбирает свое место; всегда удивляешься, глядя на то, как по ровной и как будто одинаковой глади озера расходятся рыбаки, только что они сошли на полустанке Кафтино и из окна вагона далеко видны, кажется, что весь рабочий поезд из Бологого высыпал на лед по обе стороны от насыпи, этот пошел сюда, этот туда, а эти выстроились цепочкой друг за другом, каждый знает свою удачу, ищет свое счастье, вот они перебирают книги руками, привычными к холоду, с трудом умещаясь между стеллажей в своих распахнутых телогрейках, полушубках, куртках, все они в новеньких джинсах, небрежно заправленных в валенки, оставляющие мокрые следы на чистом крашеном полу, и вот они прилежно выстроились записывать выловленные романы, мемуары, техническую литературу — утро воскресного дня.
Студентки института культуры и культпросветучилищ! Где еще вы увидите столько замечательных читателей, один к одному — рослых, вдумчивых, румяных, трезвых, кудрявых, мечтательных — все они механизаторы широкого профиля.
Однако как быстро я распорядилась.
Ничто не обходится без примерки. И чужое окно с уютной лампой и книжными полками, и встречная пышная ушанка, и двойные острожные ворота, медленно выпускающие спецмашину — кого там везут, от тюрьмы и от сумы не зарекайся! — и дикая утка на Неве среди льдов, и плотное облако под самолетом (непременно выдержит, вот бы поваляться на его перинах), будки стрелочников — блеснет зеркало на голом столе, повернется в окне, заслонив все внутреннее великолепие своего жилища, чудная железнодорожница, какая тишина установится сейчас на этом глухом переезде. Случались также, и не раз, то прививка многодетности (семья приятеля), то гибельной самоотверженности.
Есть люди благоухающие, а есть люди заразные.
Вот открылась дверь проходной. На минуту показался молоденький охранник с автоматом и с овчаркой на поводке, постоял на крыльце и скрылся; огромный темнокирпичный замок за высокой стеной с откровенно колючей проволокой, не слишком ли много за одну поездку на работу в городском троллейбусе. Паренек с собачкой заразил своей невинностью: он-то чем виноват, такая служба, он открывает дверь, выскакивает на крыльцо, снова скрывается. Мы всё понимаем, мы сочувствуем, ты не виноват, твой монолог с крыльца увезен всем троллейбусом, да здравствуют все исповеди злодеев; пока ты слушаешь, яд капает в уши, как подогретое камфорное масло. Это потом можно, чтобы избавиться от неприятного ощущения в голове, прыгать то на одной, то на другой ноге, распаляться в гневе и омерзении, чтобы отрава поскорее отторглась, но скверна от заразного человека уже перешла к тебе, потому что ты как ни в чем не бывало стоял рядом, а не убежал, заткнувши нос.
Кто сейчас не… — да-да, это так, вот ты и кивнул, вот ты и соучастник.
Итак, не успел оглянуться, а ты уже впрыгнул в чужую шкуру, уже оттуда киваешь, поддакиваешь, выпутываясь из душной шубы. Уф! Лучше слушать птичек, да и то смотря каких.
Тоня Нема, частая гостья моей тетушки, сидит на лавке.
Я только что вернулась из Пашнева. У порога я сбрасываю тяжелые от грязи сапоги и забираюсь на горячую печку. Щуплый котенок тарахтит у щеки.
Большая печка топится через день, еще не по-зимнему, этого недостаточно, старый дом плохо держит тепло.
Тетушка ушла поить поросенка.
— Ой, Бе…, где бы… — протягивает Тоня Нема.
Мне ее не видно, я за занавеской, — она что-то рассказывает, говорит, ее речь состоит только из первых слогов, но льется беспрерывно — хоть на магнитофон записывай интонацию старинного говора. Кажется, что еще немного, и все, что она хочет сказать, поймешь.
КТО ВИДЕЛ ВОРОНА
Бывает, сцепится рожками проросшая картошка, и не знаешь, то ли подождать, то ли обломать, то ли оставить до посадки.
Этажи науки: подполье избы — целый город, населенный мышами, где запирали котенка, — ходи в подпол, ходи в подпол — драли кошурку, и вершина цивилизации — тарахтенье на печи — впрыгивает наверх, крутится среди поставленных греться валенок и разложенных шерстяных носков, лезет под одеяло, сворачивается в ногах, снова барахтается, все громче урча и запутываясь в пододеяльнике, продвигается к подушке.
Благодарность кошек, кто больше помнит доброе слово — кошка или хозяин доброго слова; хозяин, под рукой которого меняется расположение кошачьих ушей — ласковый десерт после миски молока, или суровый ободранец, умеющий притвориться; кошка, которая любит хозяина за то, что ему приятно наливать в блюдце молоко, или за то, что он ценит одинокие часы ее странствий по лабиринту подполья, где она встречалась иногда с крысой Сивиллой и слышала ее вой; поэзию долгих часов засады, когда шуршат прорастающие картофельные рожки, изредка выстрелит шелухой пересохшая луковица и в бочке с огурцами плеснет рассол вслед проходящему трактору.
Лежанка тоже натоплена, телевизор включен. Сейчас на табуретку усядется хозяйка, спиной к печке, кошурка шмякнется к ней в передник, а Тоня Нема сидит у кровати, они смотрят китайский фильм о деревенской девушке, которая попала в город в домработницы, у нее добротные деревенские косы, злые люди хотят ее оклеветать. Она ласково нянчит хозяйского ребенка, он отвечает ей любовью.
— Ой, Тоня, он не русский! — вдруг говорит тетя Нина. — Глянь, Тоня, он китайчонок!
Они испуганы, они увлеклись злоключениями деревенской девушки и забыли, что она китаянка и действие происходит в Китае, настолько все было свое. Вот тетя Нина в голодное время была отправлена в Москву, в чужую семью. Было ей пятнадцать лет.
