Каждая стенка с Марата лезет в товарищи, но я не хочу, не хочу я с вами знаться. Я теперь не ваша.
А этот милый братик с деревянной змеей у Кузнечного — ты его не забыла, — мимо которого я опаздываю каждый день. Он рифмуется с тобой, каждый день я бегу мимо твоей рифмы, твоего покинутого сизомордого приятеля. Каждое утро посылает он тебе привет своей кистью, усердно разрабатывая ее от отложения солей.
Бегу мимо твердой ногой — сменяются цветы вдоль рядов: только что была сирень, а теперь уже, смотришь, и хризантемы появились, не успели мы нажарить корюшки, а уже и грибы отошли, остались одни разложенные кучками вдоль ограды Владимирской церкви подмерзшие солоники — все это мои утренние разговоры с тобой вдоль затянувшейся метафоры.
Одинаковыми байковыми одеялами снабжены мы были в самостоятельную жизнь. (Тайпи давно уже глядит на меня со своего места, теперь она угрожающе встряхнула ушами и встала за спиной. Надо идти, а холодно, темно, заморозки.)
Начало октября, а пруд замерз. Холодина зверющий — как любил говорить Ремизов. Пока гуляли, представилось, что все мои дальнейшие письма, сколько бы их ни было, будут повторением одной и той же цепи: стены, фонды, старец со змеей, Тайпи, Марди, Дик — сколько их потом ни будет — собаки сменяются быстро — их век короткий. Нельзя безнаказанно бегать туда и обратно вдоль метафоры длиной в жизнь.
Когда теплоход встал в Сердоликовой бухте, кто-то вдруг полез на нависающую над пляжем скалу: все замерли. С ума сошел, остановите его, да что он делает! Но как легки были его движения, как нежно приникал он к скале; вот, достигнув вершины, он уже спускается. Спокойно. Его левая нога что-то уж очень пружинисто раскачивается, пока отыскивает опору — от такой чрезмерности можно и поморщиться, но вот мягкий прыжок — и он, слава Богу, на земле.
Однако артистизма и изящества тут не отнимешь.
Неплохо добиться такой красоты и легкости в своих упражнениях.
Вот он тренировался в странных, никому не нужных занятиях — одолевать скалы. Да к чему вообще эти скалы, вон, большинство человечества живет себе и не подозревает, что есть такие уродливые нагромождения (а у нас тут хорошо, ничего такого — землетрясения, наводнения — не бывает, у нас, слава Богу, от гор и моря далеко, земля ровная, — сказала мне старуха, дочь лесника — центральные губернии России, «Жизнь Арсеньева»).
Но вот около этих гротескных образований формируется редкое искусство на них взлезать. На потухшем вулкане поселяются колонии этих стажеров и совершенствуются вдали от посторонних глаз.
Но для чего расцветает это странное искусство — наверху пусто и нет ничего интересного.
И вот один из них, не стерпев герметичности своих занятий, спускается в пустынную бухту, куда раз в день приходит пароход с репродукторами, буфетом, экскурсией по радио, и дождавшись, когда туристы, искупавшись, набрав кучи камней, переодевшись в сухое, соберутся снова на палубе и будут ждать отправки, начинает демонстрировать свой смертельный трюк.
Итак, вначале захвати дух своей гибельной решимостью (да куда он, да с ума сошел), а потом заставь любоваться своим рискованным искусством на большой высоте.
Интересно бы только узнать, новичок он, недавно научившийся кое-чему, или опытный альпинист-скалолаз.
Отчего так волнует всякое проявление легкости, свежести, искренности, но не там, в прежние времена, а здесь, рядом; как благотворны эти свидетельства среди выцветающей обесцвеченной жизни, значит, еще что-то может случиться, значит, не исчерпаны вытоптанные, засыпанные битым стеклом пустыри. И наоборот, обычно сверстники и современники тоже не безучастно вмешиваются своими неудачными худ. текстами в мою жизнь. Да мне-то какое дело, да я-то причем, а притом, что вот тут похоже, и я могла бы написать такую гадость, неужели могла бы? И уже начинает казаться, что могла; и вот уже не подняться с дивана, отсыпаюсь целый день около кулька обгрызенных сухофруктов, а завтра на работу, вот и прошли выходные.
Теперь не так, давно не так. Мои ранние утра теперь никому не отдам.
Да что же я сижу, когда такая музыка по части сорваться с места, да задать жару всем на удивление (чья это такая выискалась, раздайся народ, меня пляска берет)?
Тут, конечно, можно быть поосмотрительнее, эка невидаль — сорваться с места.
Не велика заслуга потреблять черные консервы воспламенения. Что завестись от поп-музыки, что от поп-книжки.
Конечно, следует шагать под музыку собственного оркестра (Торо), и что уж тут хорошего — воспламеняться от чужих ударников или пустых дачных бочек нового любимого писателя.
Однако ничего не поделаешь; независимость и самостоятельность — твердим мы. Но что бы мы делали без этих счастливых опор, вовремя случившихся предзнаменований; однако не похоже ли это на горох без опоры; как он, бедный, начинает раскачиваться даже в безветрие, как шевелит он своими усиками, а то вдруг ухватится за сочную травку мокрицу, поползет за ней по земле и пропадет, если не натолкнется на что-нибудь более подходящее.
Жизнь разложилась на аргументы: все плохо — все пропало, или: не так уж и плохо — еще можно что-то сделать, еще может появиться нечто живое и новое, а значит, и я не пропала.
Но нельзя же так поддаваться внешним событиям, скажете вы. К черту среду, доказано, что среда ничего не значит, но если речь идет всего лишь о заглохшем одеревеневшем овоще, а не всеволожском дубе. Просто до поры до времени оставили меня в покое, а осенью возьмутся и допекут, пойдет все по ихнему образцу.
Ладно. И не такое бывало. Мы встаем, утираем полотенцем лицо и выходим на улицу. Пора закрывать на ночь огурцы. Пока обрабатывался поучительный гороховый пример, цыганская корова вломилась в огород (наш с краю) и объела весь цветущий горох на грядке. Уцелело немного.
Зато рядом пышно разрослась кавказская кудрявая трава кинза (кориандр).
После ухода с дурацкой работы я как будто приходила в себя; укутанная в зимнее, вылезала из дома, плелась в сторону леса, садилась на первом же пне или поваленном дереве и часами грелась на апрельском солнце, с сочувствием смотрела на синиц (теперь я знаю, что синицы для санаторных окошек и аллей), потом, вздыхая, поднималась и тащилась домой — какое счастье, неужели все позади — так идут домой довольные своей жизнью одинокие люди, вспомнив, что в подарочной коробке еще кое-что осталось, и потом долго и с удовольствием пьют хорошо заваренный чай, всегда из одной и той же чашки.
Однако пора вылезать из укрытия.
В деревне Румболово на Нагорной улице поднимаем капюшон и глядим на все четыре стороны.
Вчера был выметен мусор из служебного стола и было покончено с позорной арифметикой «семь и еще раз семь», и пускай эта еще одна школа остается и производит новые наборы. Когда-нибудь мы туда забредем, в эти переулки.
Вот здесь, на Басковом, на проезжей части, был вырван клок заячьей шерсти из шубки толстомордой Сталинки, она вылетела из дверей школы и бросилась наперерез автобусу номер шесть к дому напротив (счастливая, живет ближе всех), благополучно оторвалась от преследователей и была такова.
