Выйдем оттуда из раскрытых прямо на улицу дверей и не будем их жалеть, они счастливы и не нуждаются в сожалении, и вернемся отсюда на Разъезжую.
В эти жаркие часы здесь безлюдно, все окна открыты, и жизнь, протекающая за толстыми стенами старых капитальных домов, чуть приоткрылась, слегка вывернулась наружу.
Окно первого этажа. Отдернутые занавески открывают сокровенные задние планы бедной комнаты, из прохладной темноты к цветочным горшкам тянется рука хозяйки с банкой воды, за рукой выдвигается и фигура, но мы уже прошли, явление застыло в своей определенности и законченности.
Жарко. Из подворотен и окон вровень с землей обдает холодной гнилью. Вот окно какой-то конторы. Глубоко внизу различаются плотно друг к другу поставленные столы, из полуоткрытой двери в коридор мерцает стекло доски почета, доносится шум голосов.
Блеснуло ли сразу из темного конторского коридора или сложилось так в напеченной солнцем голове, не могу сказать, но горечь протянутой к жалким горшкам руки, блеск почетной доски (вероятно, так ярко ударила в глаза серебряная фольга, подложенная под стекло) уже давно не дают мне покоя.
Ах, история ворона.
— Ну, Федька, скажи что-нибудь. Откроем мы музей к сроку?
— Кар-р-р!
Его карканье неслось из-под земли будто из самой преисподней. Прохожие останавливались, прислушивались, оглядывались.
Пыльная дорога, по которой только что прошло стадо. Еще рано, но уже жарко. Такие дороги бывают только в середине лета. Я бы сказала, стояло зрелое жаркое июльское лето. Пустынное в эту пору озеро. Стайка рыб у купальни. Днем я узнала, что поражающая утренняя полновесность, наводящая на мысль о переломе, — и есть перелом: сегодня и есть перелом (Петр и Павел дней убавил…) — и считается серединой лета.
Жалко и больно. Решительно все происходит без меня. Мне удается урвать лишь намек разгара…
Жалобы турка. Оставшись в подвале одна, закрыв дверь на ключ, я уселась лицом к окну. Голова, не получая необходимого количества свежего воздуха, тяжелеет, ноги стынут от нижнего холода, перетекающего и гуляющего по всем закоулкам обширного подвала. За окном грохочут трамваи и грузовики, сообщая письменному столу, который находится много ниже мостовой, вибрацию.
Среда, склонившая мою голову и заставившая захлопнуть книгу, здесь имеет недвусмысленно-биологическое влияние. Жалоба «среда заела» приобретает в данном случае банальный смысл в виде пробегающих по голым ногам особым тараканам, имеющим крылья и название «нарывничков».
Проступающая на стенах сырость, вонь, щекотание «нарывничков», обрывки разговоров с улицы, грохочущая ругань где-то на лестнице. Ну что ж, углубившись на два метра, можно пожалеть только о своей временно тяжелеющей голове.
Сидение за письменным столом перед окном, забранным решеткой, и взгляд на улицу лишает многих иллюзий.
Видимое многообразие сводится к простейшим вещам. Въедливое топанье поношенных башмаков с железными набойками говорит о близости рынка, хозяйки идут мимо по одной, — шаги устремленные, озабоченные, и попарно — тогда подвал обдается обрывком их разговора — всегда только одной фразой, но непременно поражающей своей убогой многозначительностью и удивительной характерностью.
Вслушайтесь: хлопанье приближающихся разношенных туфель, сверкнувшие на солнце кудряшки — притаившийся прямо под тротуаром охотник, навострим форточку-сачок, сейчас мы прихлопнем впорхнувшее слово.
Выудим из потока речи ничего не подозревающий лепет, он врежется в сознание, он будет последним словом не сознающей себя щедрой действительности, разбрасывающей свои восхитительные явления щедро и как будто без смысла.
Выделим из потока последнее слово, оно будет любым, только бы оно залетело в нашу единственную ловушку. Можно раскрыть и другие окна, но я привыкла ловить только на одну удочку.
Грохочут трамваи, мертво чернеют кажущиеся только что вымытыми окна напротив, несется жизнь, вытянутая в линейку, в глубине сидит собиратель бабочек. Он не ждет диковинной, он ждет залетевшей.
Вывеска «МОЛОКО» белеет напротив — символом текучей бессмысленной густой жизни. Если напротив ее целиком, всю, механически разливают по посуде и живо растаскивают, то мы также втягиваем, всасываем происходящее перед нами прямолинейное движение, терпеливо ожидая, когда оно назовет себя само, своими силами, из своих, так сказать, линейных недр.
— А я люблю вареную картошку…
Дурацкий коллекционер, твое сердце зашлось, чего же ты ждал от косного мертвого потока, который любит сам себя, гордится собой, он вам сразу укажет, где продается самый лучший молодой картофель, он любит быструю езду, радуется летнему дню в своем вымытом окне и молочному магазину в этом же доме.
— Как солнышко греет…
— Если подашь заявление о том, что…
— А ты скажи ему, что так мол и так…
Шел август того года, который в будущем войдет в историю как холерный. Это слово все чаще стало запутываться в нашем, теперь зараженном сачке.
Я с отвращением выкидываю этот репейник.
Восьмого августа брела по краю леса вдоль овсяного поля и вдруг слышу, как говорю: «Подойдите сюда все». Это был образ смерти.
Меня тянет за ноги груз всего прежде написанного, всех неоконченных Тобольских невест, Зверств в Корее и прозрачных глав, текучих обращений; как бы все разом закончить, потому что и здесь тянет, и здесь поднимаются пузыри на поверхность, и тут что-то затонуло и дает о себе знать. Здесь торчит бревно, глубоко в иле есть снаряды с войны, а посередине затонула целая солдатская купальня. Расчистить бы все наше Бездонное озеро, положить перед собой чистый лист, перевернуться на спину и покачиваться на поверхности, радуясь своему умению лежать на воде. Пускай нас сносит куда угодно, из-под воды нам больше ничего не грозит.
А скрюченная утопленница того несчастного лета? Вон там она, на той стороне узкого залива, которым кончается озеро, — и мы переворачиваемся на живот и круто гребем прочь с того места. Пора и вылезать, холодно, да и на работу скоро.
Слишком взбаламучена вода в этом обжитом водоеме.
Как я заметила, говорят и пишут только о том несчастливом состоянии, которое тебе еще только грозит, еще только наступает, говорят вслух об этом, ожидая, что тебя прервут: «да что вы, это совсем не так», «да вам ли думать об этом».
Вот повесть о старости, старички на даче, здоровые европейские завтраки — что можно и нельзя, еще мы любили поджаренные хлебцы с абрикосовым джемом, крепкий китайский жасминовый чай, правильный режим. Старик, сидя в шезлонге, разглядывает непристойные пчелиные глубины цветов, услужливо вьющихся у подлокотников. Его только что усадили, поправили подушку, укрыли пледом, разговор шел о литературе, и вот уже он дремлет, раскрыв рот. Московские гости смущенно поднимаются, но от движения старичок вздрагивает, заглатывает легкие слюнки и поражает гостей верностью суждений.
