«Что это отец ей читает кроме Мериме? Небось, Стивенсона или По».
Она думала — дедушка поймет намек, дрогнет, выдаст себя, в он и бровью не повел. Играя, вспомнил он, что девочка постоянно листает книжечки театральных программ с фотографиями актеров в костюмах, декораций, кратким содержанием опер и балетов.
Через три дня дедушка на своей «Победе» увез ее к бабушкиной сестре в Валдай. «Надо ей продышаться, — сказал он, выслушав ее старинным фонендоскопом, — пожить у Лизаветы недели две».
Ее чуть-чуть пугали подъемы и спуски снежных горок дороги, слегка укачивало, доехали за шесть часов, приехали в маленький домик, стоявший в тишине на берегу озера.
Ходили собаки умершего год назад мужа Лилечки (так с детства до старости все звали бабушкину сестру), сеттера и спаниэли, Альфа, Икса, Леди и Джемс, дремал кот, в курятнике кудахтали куры, курятник был соединен на северный манер с сенцами домика узким деревянным коридором, к которому прилеплялся и сарайчик с сеновалом, обиталище белой козы Милки.
Переход с морозной улицы в нутро натопленного дома через маленькие сени был краток, контрастен, не то что в городе, где между улицей и квартирой располагалась долгая кубатура лестницы.
Ночью в окне светились снег с луной; фонарей на улочке не было.
В сумерки изрисованные морозными узорами окна наливались сине-лазоревым цветом; утреннюю голубизну она просыпала.
Когда случались аварии со светом, зажигали две керосиновые лампы, а в комнате с лежанкой, где на лежанке на узком ситцевом тюфячке спала девочка, горела в углу перед иконою лампадка, как у ее второй бабушки, только на валдайской Февральской улице лампадка зелено-золотистого толстого стекла, хризолитовая, а на углу городских улиц Итальянской и Надеждинской (так вторая бабушка называла по старинке улицы Жуковского и Маяковского) — изумрудная, отливало стекло неуловимым холодным ярким смарагдом.
Через две недели вернувшись в город она всё не могла выбрать подходящий момент сунуться в коридорные шкафы, потом случай нашелся, шкафы скромно стояли с осенними пальто, шинелями, ни мехов, ни серебра; тайник библиотеки проверять она не стала, знала, чуяла, что там пусто.
А краденая булавочка, маленький укол совести и воровского восторга, ждала ее под открыткой.
Давно уже жили в Лесном, в окне светился пруд с деревьями, чуть дальше смотрели в небо древесные купы парка Лесотехнической академии.
— Бабушка, скажи, а что это была за история с хранением краденого? Когда я была маленькая.
— Какого краденого? — подняла брови бабушка, плечами пожала. — Ты о чем?
— Шубы в шкафах в коридоре, ночной стук в дверь, драгоценности в библиотеке...
— Краденое тут вовсе ни при чем. Как тебе объяснить? В то время всё искали врагов народа, ходила милиция, особая, внутренних войск, Чека, НКВД, арестовывали людей, реже виновных, чаще невинных, сажали в тюрьмы, ссылали в Сибирь, расстреливали, забирали всё в доме, это называлось «конфискация имущества». И люди, если слух до них доходил, что к ним придут, несли свои вещи на сохранение родственникам, друзьям или соседям.
— А одноглазый бандит? По всему было видно, что разбойник.
— Какой еще разбойник? Родственник вышневолоцкий наших соседей, ему операцию глазную делали на Моховой, на глаз повязку наложили, операция прошла удачно, зрение сохранили, повязку сняли, и убыл человек в свой Вышний Волочок. Вот кто он был, не помню. То ли бухгалтер, то ли инженер, скромный тихий человек. Это у тебя после болезни, после остатков бреда сон, явь, воображение, рассказы о городских бандах и книжные герои в голове перемешались. Надо же, сколько лет прошло, я и думать забыла, а ты до сих пор ту ночь помнишь.
С той ночи она всю жизнь хоть ненадолго да просыпалась в три часа.
А в пять — в кошачий час — вставал актуальный кот и обходил владенья.
КВАРТИРНАЯ РАЗВЕСКА
— Говорят, что в Японии, — сказал он, — на большую белую стену вешают одну-единственную картину, смотрят на нее, любуются ею. А потом, через месяц или два, прячут ее в хранилище, достают другую работу, и теперь уже она подчиняет себе всё окружающее ее белое пространство и царит и в комнате, и в человеческом взоре, главная деталь, доминанта интерьера.
— В Японии так мало места, — отвечал собеседник его, — островная страна, у жителей особое внимание к самой маленькой детали клочка земли. У одного из моих знакомых художников есть книжечка «Японские дворики», какие чудеса композиции можно в ней увидеть на пяти квадратных метрах, где всякий на место положенный камень, любой стебель имеют значение, исполнены смысла, являются деталями единого прекрасного целого.
— Знаю, о какой книжке говорите, — отвечал старый художник молодому любителю живописи, взявшемуся за кисть после двадцати лет, а не в детстве, как большинство будущих живописцев, — я тоже ее видел.
Они стояли в мастерской старика перед стеною, освещенной огромным, находившимся на противоположной стороне комнаты окном. Стена была от пола до потолка завешена работами разного размера в разных рамах, поскольку на ней пребывали не только работы хозяина и его покойной жены-художницы, но и подаренные друзьями да знакомыми, еще и разных авторов.
Молодой человек по фамилии Хомутов, внезапно занявшийся в неполные двадцать пять живописью, оказался в обществе художников сравнительно недавно, и открывшийся мир был ему внове.
— Видно, что вы начинающий, — сказал ему старый художник, в чьей мастерской стояли они перед стеною с квартирной шпалерной развеской, — вот и оставайтесь всегда начинающим, полным любви к искусству новичком.
Работы Хомутова, легкие, с нежным, не вполне привычным колоритом, нравились его новым знакомым; он не тянулся ни к академическим штудиям, ни к новомодному авангарду, и любил живопись непривычной любовью неофита или рисующего ребенка из кружка рисования.
Родители водили его, маленького, в музеи, он любил листать толстые книги по искусству, альбом «Русский музей», состоявший из отдельных листов репродукций, вложенных в объемистую картонную папку, толстый том «Эрмитаж», тонкие заграничные книги-буклеты с витыми веревочками переплетов и закладок из «Старой книги» — Ренуар, Ван Гог, Джотто, Тинторетто, Сезанн, — карманные издания Франции или Германии со свежим запахом типографской краски, напоминающим запах помады.
Стены, занятые от потолка до пола перегородками рам или рядами картин разного размера (ряд портретов, ряд пейзажей, ряд натюрмортов, ряд жанровых сцен) видел он несколько раз в юности: в одном из петербургских загородных дворцов осьмнадцатого века в окрестностях Ленинграда, в московском театре на Таганке, в ресторане на углу Марата и Невского.
Однако, задуманные автором интерьера и осуществленные приглашенным живописцем (либо живописцами), разграфленные обрамлениями рам на модули (ряд квадратов, ниже ряд прямоугольников, еще ниже прямоугольников другого формата) компании картин отличались от того, что встречалось ему в мастерских. Художники предыдущих двух столетий объединены были единой точкой зрения на перспективу, на палитру красок пейзажей парковых и ведут (к тому же, каждый картинный ряд был со своей тематикой, тут сцены охоты, там цветы и фрукты). Что до театра и ресторана, автор их работал в одиночестве, один на один с собственным взглядом на вещи и живописной манерою. Возможно, старинные живописцы, по старинке люди воцерковленные, бессознательно вдохновлялись не единожды виденными церковными иконостасами с их каноническими рядами изображений, вот святые в полный рост, вот житийные клейма, вот поясные иконы, всё по спасительному канону. Тогда как в мастерских художники самовыражались по мере сил, как было предписано секуляризованным искусством, дальше-больше, кто в лес, кто по дрова, какое своеобразие.
