Оттеняли их алость, карминовую красноту, зеленые изумруды, смарагды, змури. «Смарагды блеск свой распространяют далеко и как бы окрашивают собой воздух, — читал ей отец, — и в сравнении с ними никакая вещь зеленее не зеленеет. Они не переменяются ни на солнце, ни в тени, ни при светильниках, и, судя по толщине их, имеют беспрепятственную прозрачность».
Светились золотисто-зеленые хризолиты, с Урала ли, из Скифской ли страны.
«Много есть сортов изумруда, — читал отец, — силки, зеленый цвет которого похож на ботву свеклы; зенгари, зелень которого похожа на медянки; зубаби, похожий по цвету на крыло мухи, в котором просвечивает зелень; сайкали — похожий на цвет полированного железа, способного, как зеркало, отражать в себе предмет; рейхани, зелень которого по оттенку подобна цвету базилика; аси, цветом похожий на листву миртового дерева, и, наконец, курасси, цветом похожий на цвет лука-порея...»
«Всякий, носящий камень при себе, — читал отец, — не видит снов, смущающих дух, он укрепляет сердце, устраняет горести, спасает от припадков эпилепсии и злых духов, особенно если носится в кольце. Если изумруд оправлен в золото и употребляется как печать, то владелец его застрахован от моровой язвы, от чар любви и от бессонницы».
«Это кольцо со смарагдом, — читал он, — ты носи постоянно, возлюбленная, потому что смарагд — любимый камень Соломона, царя Израильского. Он зелен, чист, весел и нежен, как трава весенняя, и когда смотришь на него долго, то светлеет сердце»...
Были ли тут камни с отрогов Саян или с берегов Байкала? Или из мест, где течет священная река Ию? С берегов Адуя? Из лесов подле Монетной дачи? Из шурфов Уральских изумрудных копей? Бразильский ли аметист вставлен в оправу этой броши или он родом из деревни Шайтанки?
В углу, в самом уголочке, лежал крохотный сверточек, с брошью, что ли, она не разворачивала бумажку, сколотую по углам четырьмя французскими булавками со стеклянными капельными головками: алой, голубой, зеленой, желтой. И бирюзовоглавая булавочка смутила ее. «Ведь их четыре; если я возьму одну, кто заметит?» Она отколола, трепеща, булавку, и тут ужас обуял ее: во-первых, натуральное воровство, а, во-вторых, сколько же времени прошло, сейчас бабушка придет, застукает.
Скорей, скорей, вернуть краденый клад в тайник, закрыть бюро, бегом в свою комнатушку, спрятать булавочку под новогоднюю открытку с блестками последнего мирного 1904 года, сверху легли кристаллы хрусталя, коралловые бусы, засторожила собачка.
— Тата, — закричала Клава сквозь шипенье кухонных котлетных голосов, — что ты в своей комнате делаешь, там еще краской пахнет, уходи!
— Ухожу! — откричалась она. — Я за куклой зашла.
С куклой и сидела в столовой на крохотном диванчике у окна подле рояля, сидела не шевелясь, с пылающими щеками.
— Что это ты так раскраснелась? — спросила бабушка. — Уж не заболела ли опять? Возьми градусник. Нет, ничего, тридцать шесть и шесть.
Пришла француженка.
Француженка, приехавшая давать уроки французского в Россию перед Первой мировой войной (не ладившая с мачехой шестнадцатилетняя парижанка), так тут и осталась, вышла замуж, пережила голод послереволюционных лет, блокаду, в блокированном городе овдовела, была бездетна. Весь свой талант любви к детям вкладывала в своих учеников. Работала она библиотекаршей неподалеку от дома в кинотеатре «Спартак». Девочку учила с четырехлетнего возраста, появилась когда бабушка тяжело заболела, стала уже не учительницей или гувернанткой, а совершенно родной, родственницей. Она возила девочку гулять в Павловские и Пушкинские парки (ее первыми учениками были дети управляющего Павловским парком), на острова, к Новодевичьему монастырю, в Гатчину и Ораниенбаум. Любимыми местами их прогулок были сады: Летний, Михайловский, Таврический; Летний лучше всех, да еще кленовая аллея у площади Коннетабля возле Инженерного замка, где росли не клены, а каштаны, как в Париже, где собирали они каштаны, и зеленые игольчатые шарики, и прекрасные шоколадные блестящие шарики их.
— Долго не гуляйте, — сказала бабушка, — она еще не окрепла после болезни, а воздух морозный.
На лестничную площадку перед дверью выходили четыре квартиры: соседняя, видимо подобная их обиталищу, только зеркальная, и две боковых. На боковых дверях, так же, как и на девочкиной, красовались латунные золотящиеся таблички с надписью черным рондо — имя, отчество. Фамилия хозяина; вот только она постоянно путала, разглядывая их то на входе, то на выходе. Кто живет слева. Кто справа, где Выгодские, где Волынские. Иногда ей даже казалось — таблички по ночам шалят, меняются местами.
Едва отворила француженка дверь, как отворилась и соседняя, все-таки там жили Выгодские, и благообразный хозяин, отворяя почтовый ящик, церемонно раскланялся с француженкой. Тут в глубине, в полуосвещенной прихожей, возникла фигура одноглазого бандита с лицом как нож, черная повязка точно у Кутузова либо у Нельсона; почему-то был он то ли в алой феске, то ли в красной тюбетейке. Девочка вскрикнула и помчалась вниз по лестнице. Француженка кричала ей вслед:
— Qu’es-ce que te prend, ma petite?! Подожди меня! Я не могу нестись за тобой по ступенькам как помешанная!
Любимый пьющий чучеломедведь в витрине на Невском напомнил ей о шубах в коридорном шкафу; когда он опрокинул в пасть свой традиционный стакан с томатным соком, ей показалось, что он пьет кровь.
Навстречу шел милиционер. Она так и вцепилась в руку француженки.
— Qu’as-tu? Что с тобой?
— Скажите, — спросила она, — если бы вы узнали, что мои дедушка с бабушкой участвуют с ворами в торговле краденым, сообщили бы вы об этом в милицию?
— Quelle idee! — воскликнула француженка. — Твои дедушка с бабушкой — честные благородные люди, никакого отношения не имеющие ни к краденому, ни к ворам!
Тут пришла ей на ум бирюзовая булавочка, да ведь она сама теперь воровка, причастная к шайке, мысль о милиции растаяла в морозном воздухе.
Вечером дедушка, устав от обхода больных, операционного дня, слушетелей, редактирования статей и диссертаций на дому, садился за любимый рояль, черный Blüthner. «Я несостоявшийся музыкант», — говаривал он. Сын многодетной вдовы, он пошел по медицинской части, это было более хлебное и надежное дело, считала мать. В детстве вычертил он на узкой полосе ватмана рояльную клавиатуру, купил самоучитель, ноты он слышал, слух абсолютный позволял, и, когда через год состоялась его встреча с роялем, он уже умел играть. В Сибири он однажды дирижировал «Евгением Онегиным», подменяя заболевшего дирижера. Услышав его игру, один раз бывший у них в гостях Святослав Рихтер сказал деду: «Вы прекрасный камерный исполнитель». Дед гордился этим комплиментом, говорил, что Рихтер на светские пустые похвалы не горазд.
— Дедушка, у тебя есть ноты оперы «Кармен»?
— Есть, — отвечал, подивившись, дедушка, и из стопки клавиров достал Бизе. — Что тебе сыграть?
— Таверну Лиллас Пастья, — отвечала она, и чуть дрогнул ее голосок, — где встречаются контрабандисты. Или притон в горах. Где Ремендадо и Данкайро.
