Сойдя с мостика, Колычев резко распрямляется, голова идет кругом, его начинает рвать.
— Да отойди ты в сторону, тухлая кобелина, — кричит она, — ты мне тачку заблюешь!
Они мчатся по безлюдному ночному городу. На каждом повороте его мутит.
— Чего они от тебя хотели, сявки недотыканные? — спрашивает она, тормозя перед Московским вокзалом.
— Не помню. Может, баксы чуяли.
— А у тебя баксы есть?
— Немного.
— По тебе видно, что немного, — фыркает она. — Было бы много, ты бы с трезвыми телохранителями в запой впадал. Ну, и видок у тебя. Жалко, что я их не пристрелила, неудача какая, непруха.
Она вволакивает его в лифт, помогает ему открыть дверь: разбитые пальцы Колычева не слушаются, ключ не повернуть.
— Ну, спасибо тебе, — говорит он в прихожей.
— Спасибом не отделаешься, — смеется она.
— Тебе что, натурой отплатить? Так у меня сейчас приступ импотенции, да и душа не стоит.
— Ладно хамить-то, ты и не умеешь. Спина болит? Почки болят? Тоже мне, натурой. Хрен плейбойский. Нужен ты мне. Вокруг меня знаешь, сколько бугаев? что грязи. Хотя глазки у тебя красивые. Только один заплыл маленько. Не тарухай, очнешься к утру, импотенция рассосется. Сейчас я тебе, фиг с тобой, чайник поставлю, у тебя хваталки с дефектом на данный момент, — и чао, бамбино, сорри. Можешь по утрянке в травму сползать. Проверься.
— Не хочу больше у докторов проверяться, напроверялся.
— Кого посещал? Венеролога? На СПИД кровушку сдавал или на сифилис? Может, у тебя гепатит? Или вульгарный триппер? Признавайся.
— Психиатра посещал.
— Иди ты.
Она разбалтывает растворимый кофий, сбивая его с сахаром, подает ему чашку. Кофе дымится, она пьет за компанию, он ей рассказывает, оттаяв, про другое небо. Она в восторге.
— Я тоже хочу! И ты не можешь мне свою звездную фазенду показать! Как неприкольно! Давай я буду заезжать по ночам, вдруг как-нибудь из твоего окна и я увижу.
— Это не заразно, — говорит он. — И при чем тут окно? Я и из других окон то же самое вижу. За город ездил, там та же картина.
— А психиатр с какого боку?
— Я своей... девушке рассказал, она меня к психиатру сводила.
— Девушке! Подруге жизни! Так и говори: любовнице. Надо же. Сводила. Дитятя нашелся. К психиатру. Козла к козлу. Вообще-то ты мог никому не рассказывать. Зачем? Лови свой кайф сам. Такие глюки задаром — он еще и недоволен.
— Я испугался.
— Чего?
— Ты не понимаешь. Будь ты на моем месте...
— Будь я на твоем месте, я бы только ночи и ждала. Что за прибамбасы, чего ты, собственно, боишься?
— Боюсь чужого мира. Боюсь, что всё вокруг изменится в любую минуту. Боюсь, что никто не может мне объяснить: с чего я вижу такие звезды? Откуда они? Почему их вижу только я?
— Чего тут объяснять? Просто видишь. Не хочешь — не смотри. Прячься к ночи в сундучок.
«Действительно, — думает он с облегчением, — кому какое дело?» «И все-таки, — думает он с содроганием, вспоминая светило на востоке, — сколько это продлится? Месяц? Год? Пока коньки не откину?»
Она по-прежнему в восторге.
— Нет, я тащусь, ё-мое! Как мне подфартило, марсианин, что я тебя подцепила! Какой прикол!
Пока она болтает у него за спиной, звякая цепочками, чиркая карабинами застежек, то ли одевается, то ли раздевается, ну, блин, ну, абзац полный, прямо ботва на голове выросла («Интересно, — кто она такая? маленькая убийца из компании самоучек? дочка новодельного миллионера? проститутка из восьмизвездного отеля? студентка? любовница рэкетира? пролетарская разбогатевшая девчушка? их теперь не разберешь, у всех один имидж из ремейка видеосериала „Никита“»), он смотрит, отдернув занавески, в принадлежащее только ему нездешнее небо, впервые за сутки улыбаясь, хотя улыбаться больно. «Как я с такой рожей явлюсь завтра к заказчику? Впрочем, как она выражается, это даже романтично». Продолжая улыбаться, он думает: «Что это я, правда что встрепенулся? Откуда, зачем, почему, не один ли хрен ли? Вижу — и всё».
ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕВОДА
Ухрюкались мы переводимши, дотранслировались до ручки.
Спервоначала мызгались помаленьку со словарями, концы с концами сводили. Далее — с концами, как отрезало, мистейк на мистейке, ремейк на ремейке, где что — хрен поймешь. Так, можно сказать, невинно начиналось! Пригласил начинающий наш издатель, мать его за ногу, трех переводчиков, за нижние конечности и их родительниц; пригласил, ежу понятно, порознь, коммерческая тайна, текст всем подсунул один и, сев у грядки, стал ждать, у кого лучше овощ взойдет. Ну, положил пред собою все три перевода, да с ходу и спекся. «Было у садовника три дочки: Маргарита, Гортензия и Виолетта». — «Три дочурки у садовника были: Ромашка, Анютка и Фиалка». — «Жил-был садовод-любитель, а с ним три любимые дочурки: Роза, Мелисса и Незабудка».
— И за эту чухню, — спросил нас издатель, — им такие бабки должны отламываться? Сами переведем, сами и башли получим.
Сказано — сделано.
Перевели: «Жил-был садовник. Любил он трех своих дочурок, — Гортензию, Розу и Мелиссу». К Мелиссе комментарий написали: мол, мята. Все довольны остались. Решили: переводим отныне только сами, специалисты нам не нужны, словарей полно, на своем худо-бедно изъясняемся, не хуже большинства читающих, а если малость похреновей читаемых, кто поймет?
Прокололись мы книжке на третьей из-за записи на слух. Глюки запустили. Кузя «мемориальный комплекс» с ошибочкой набрал; а Дюдя корректуру-то вычитывал, вычитал «мимо реальный комплекс», да на «воздушный замок» заменил. Убойная вышла по совокупности моментов инкунабула. Инку набу ла. В этом роде там тоже имело место быть.
Кузиного приятеля приятель, инженер со стажем, завез из дальнего зарубежья большой сериал типа «Всемирной литературы» для идиотов и домохозяек, и помаленечку начал для нас толмачом ишачить; пересказал с пересказа пересказа с языка на язык мифы Древней Греции и восточные сказки. С руками отхватили. Потом пару детективов замастрячил. Хорошо пошло. Затем, вроде бы, был прозаический перевод с прозаического перевода восточной поэмы про любовь; имена у героев — жуть, язык сломаешь, до мата полбуквы не хватает; съели и это. Но при работе с последующим сюжетом Кузиного приятеля приятель стал затрудняться и Дюдиной бабе, у которой словарь потолще, звонить: советовался. Был там у него, например, персонаж Боб Гудноу. Приятеля приятель, бiсова puppen, и начал мудрствовать. Рассудил он, что Боб — это имя, а действие происходит в глухую старину, а вместо имен у тогдашних аборигенов бытовали прозвища типа кликух; поскольку фасоль женского рода, назвал он своего героя фигова Стручок; что до Гудноу, решил он, то «гуд» — хорошо, «ноу» — знать; ну, и вышел у него Стручок Всезнайка. Кузиного приятеля приятель — плейбой с заявками, не знает, куда себя девать, золотая головушка, и в вечном поиске пребывает; шукай, був! На шукание его сквозь пальцы мы смотрели, а зря. Когда тираж разошелся, кто-то возьми да в текст противогаз свой и сунь. Главный-то Стручок Всезнайка, а впридачу наличествуют Сэм по прозвищу Оутрепью, Мэрион Мнайзек, Паймен-писака, Веселый Шьюски и многие другие. И как приступил Оутрепью у каскада Мэрион вкручивать про королевство впридачу, даже Дюдя въехал, блю кенери, что к чему, вспомнил среднюю школу и родную речь не мальчика, но мужа; «Вот наконец-то, — как выражалась Мэрион у Кузиного приятеля приятеля, — сейчас ты не так юн как прежде, но мужчина».
