Их поят чаем, приветливо и с сочувствием его выслушивают; при других обстоятельствах визит и посиделки в комнате с окном, распахнутым на куст сирени, были бы в кайф. Все выходят на улицу, ему вручают нечто вроде миллиметровки с концентрическими кругами, контурную карту неба, и просят нанести на нее то, что он видит. С трудом, кое-как, пыхтя, нерадивый школьник, он наносит на карту безымянные звезды, принадлежащие лично ему. Астрономы в недоумении, они не узнают нарисованного космического ландшафта и даже гипотетически не в силах предположить, где должен находиться наблюдатель, чтобы ему открылась подобная картина.
— Что же я, по-вашему, вижу? — спрашивает он. — Может, другую Галактику?
— Возможно, возможно. Алина, почему бы тебе не сводить нашего загадочного визионера к твоему психиатру, то есть экстрасенсу? Вдруг это по его части?
Алина розовеет, она слегка смущена. «Вот как, — думает Колычев, — „твой психиатр“; что-то я про него не слыхал».
Ночное шоссе, ее щебет, да, у нее есть знакомый парапсихолог, мы к нему завтра съездим, то есть сегодня. Он отвозит ее домой, к себе не приглашает; она раздосадована, почти обижена, однако старается свои чувства скрыть. Колычев опустошен, он устал, ему не до ее чувств. Он не против поездки к экстрасенсу, хотя и не за. Его обволакивает неведомое ему прежде облако тоски, пронизывает ощущение тщеты и занудства бытия. Дома он заваливается спать, не отдергивая занавесок, не выключая света.
Наутро Алина тащит Колычева к психиатру, он же экстрасенс. Маленький офис, дверь в стене, открывающаяся после переговоров с секретаршей. В ярко-белой приемной сидящие в суперсовременных креслах пациенты смотрят детектив по телевизору, у всех смотрящих, невзирая на тарарам на телеэкране, застывшие маски вместо лиц, ни тени выражения, никаких эмоций. Искусственные пальмы и апельсиновые деревья в пластмассовых кадках Колычеву не нравятся. Алина шепчется с вышколенной секретаршей. Экстрасенс, он же парапсихолог, принимает их без очереди. Это чернобородый тип, холеный, благоухающий рекламируемой на каждом перекрестке туалетной водой для стопроцентных самцов. Выслушав Алину, потом Колычева, психотерапевт начинает задавать вопросы, то ли дознание, то ли приемный покой дурдома. Понимающе кивая, чернобородый долго плетет про сензитивность, синхронность, карму, психоидов, про оптимизацию мировоззрения, обратный сглаз, деформацию поля, подавление любви к людям, телепатическую контаминацию и частичную перцептацию. Он записывает Колычева на прием через неделю для подробного тестирования. Колычев выходит на улицу в ярости и говорит Алине, что давно не видел такого отвратительного наглого шарлатана. Алина воспринимает его слова как кощунство. Она не соглашается сесть с ним в машину, она возмущена его невежеством и бестактностью, она очень похорошела после беседы с психологом, сексапильна, как никогда; заказчики-миллионеры, говорит она, которым Колычев проектирует квартиры, все до одного ущербные типы, общение с ними само по себе искривляет энергетическое поле и создает кармические проблемы; ей не нравятся его заказчики и он сам. «Нам лучше расстаться, мы не близки духовно». Колычев уезжает один.
Он встречается с заказчиком, выслушивает его пожелания относительно интерьера гостиной на втором этаже ремонтируемой квартиры.
— Пусть всё конкретно будет, как на дне, — говорит заказчик, — в две стены от пола до потолка вмонтируй обалденные аквариумы с подсветкой, рыб мне в ихтиоцентре подберут, две стены сделаешь, как рифы, нет, только одну, одна пусть будет, как затонувший корабль, все равно какой, хоть «Титаник», хоть старинный пиратский, инсталляция по твоей фантазии, но чтобы со скелетами, блин, и с утопленниками, а под потолком повесишь креативную рыбину, большую фишку, как нарисуешь, так и исполнят, такую, блин, гендерную, как конфетка, прямо секс-символ, нанимай кого хочешь, авангардиста, скульптора, но чтобы человек с именем, а рыбу пусть разделает под Фаберже, глаза инкрустированы хоть стразами, хоть драгкамнями, и подсвети, пусть блестит, сделай на мать ему, за ценой не постою.
Колычева мутит, он слушает, неотрывно глядя на перстень заказчика, устрашающих габаритов перстень с фианитами, напоминающий кастет. В качестве задатка заказчик выдает Колычеву тысячу баксов. Надвигается вечер, все наслаждаются светом белой ночи, а для Колычева снова начинает темнеть, он решает загулять, планирует напиться, подцепить девицу, он согласен на проститутку, есть молоденькие и прехорошенькие, надо только места знать. Выбрав фешенебельный ресторанчик на Екатерининском канале, он старательно загуливает.
Настолько старательно, что, наплясавшись, выруливает в небольшой провал в памяти, из которого материализуется в пренеприятнейшую сцену: два молодых придурка бьют его на набережной. Разумеется, он сопротивляется, но их двое, а он пьян, к тому же у них совести нет, а у него имеется, это на уровне подсознания и иногда очень мешает. Он не помнит, каково было начало, как сцепились они в трио, то ли мальчики развлекаются, то ли хотят баксы отнять и попутно куражатся, то ли тренируются, то ли он им ляпнул лишнее. С ним такое случается. Ко всему прочему, у них светло как днем, белая ночь, а у него слепящая мгла, поздно, луны давно болтаются в чужом небе, прохожих нет, надеяться не на что, он уже валяется на асфальте, ему бесконечно больно, он почти смирился с мыслью, что ему каюк, сейчас его убьют.
Выстрел.
Один из парней, вскрикнув, хватается за плечо, падает, светлая куртка в крови, парень с трудом встает, кричит второму: «Сваливаем!» Второй выстрел. Похоже, второму мальчику пуля попортила кисть левой руки. Убегают они, однако, весьма резво.
Колычев по-прежнему лежит на асфальте.
К нему подходит только что сошедшая с горбатого мостика девица в модном прикиде с загорающимися и гаснущими микроскопическими цветными лампионами, с револьверчиком в руке, руки в замысловатых черных перчатках с дырками и в блестках; он разглядывает перчатки.
— А ты, хмырь, что разлегся? — спрашивает мелодическим голосом его спасительница. — Копыта собрался откинуть?
Колычев поднимается. Сперва на четвереньки. Потом, хватаясь за тумбу парапета, принимает вертикаль, прислонившись в тумбе. Вокруг по-прежнему никого. Стреляй не стреляй, никто носа не высунет.
— А если бы ты их застрелила? — спрашивает он.
Голова гудит отчаянно, по скуле течет кровь, губы разбиты, говорить неприятно, дикция никуда не годится.
— Ну, и валялись бы тут, блин, — отвечает она беспечно. — Это даже романтично. Кому они нужны, шваль помоечная. Двумя больше, двумя меньше. Говорила я им: «Отвалите, херувимы, стреляю». Не слушали. Ты идти можешь?
Он демонстрирует свои возможности по части ходьбы, поначалу согнувшись в три погибели, приволакивая ногу.
— Хрен с тобой, — говорит она, пряча дамский револьверчик в фосфоресцирующую сумочку, — я тебя подвезу. Мне судьба бухих да битых по ночам развозить. У меня мазо такое.
— Такое — что?
— Хобби кармическое, блин, харизма с вершок.
Она тащит его по горбатому мостику. На той стороне канала стоит ее шикарный лимузин.
