— Да откуда тебе про сорта и оттенки известно? — спросила Нина. — И про кусты из Турции и Франции?
Я чувствовал, что за стенкой, навострив уши, слушает меня укладывающаяся спать Капля, собирается завтра с утра пораньше в Ботанический сад проситься.
— Я в девяностые да и в конце восьмидесятых каких только халтур не делал. Благоустройством территории старинного санатория вместе с дизайнером ландшафтным, в частности, занимался. Тогда и почерпнул.
Нина улыбалась своей нежной неровной улыбкой.
Я сказал:
— Бабилония, давай поедем в Царское Село.
И она отвечала:
— Давай поедем.
СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ
«Влюбленный дьявол»
Жак Казотт
Само собой разумеется, что такое тонкое и — как бы это выразиться поточнее? — сомнительное дело, то есть мероприятие, как изучение Земли и землян, не обошлось без эксцессов, недоразумений, накладок, несчастных случаев, срывов, сбоев и так далее, нужное подчеркнуть. Теория, по обыкновению, летела на кры... со сверхзву... со скоростью, приближающейся к скорости света, а практика уныло плелась пешком по этапу. Велся реестр — самый, надо отдать справедливость, подробнейший, — проб и ошибок. Эпизод, о котором идет речь, проходил по разряду ошибок феноменологического характера. Эксперт-разведчик ЭР-1/019-5-24, обладавший немалым опытом, солидным стажем, снабженный убедительной легендой, правдоподобной фамилией, почти совершенно человеческой внешностью, ложившийся спать ночью, встававший утром, чтобы пойти на службу, успешно работавший, обзаведшийся друзьями, женой и даже детьми, внезапно перестал выполнять свои обязанности по исследованию планеты Земля и занялся сугубо личными делами, свойственными исключительно представителям изучаемой им породы. Он влюбился, — что само по себе, естественно, уже относилось к области феноменологии.
Факт этот тщательно рассматривался и обсуждался его сопланетниками; высказаны были разнообразные точки зрения, однако, к единому мнению ученые не пришли.
Личность особы, косвенно повинной в происшедшем, также подверглась всестороннему рассмотрению и обсуждению. Ничего, что отличало бы ее от других известных науке земных особей женского пола, выявлено не было.
Звали ее Тоня Пестрецова. Имя Антонина, отчество Антоновна. У нее был премиленький вздернутый носик; говорила она тихо и чуть-чуть шепелявила. Должно быть, родители ее, озабоченные бытовыми и производственными проблемами, прошляпили недостачу в звуках, возникавших на розовых губках дочурки Тонечки, и не повели ее в нужный период нежного возраста к логопеду. Впрочем, доза лепета, имевшаяся в речи Антонины Антоновны, придавала ее мягкой женственности дополнительное очарование. Тонечкина мать работала поварихой; когда взглядывала она на подрастающую дочь, как, впрочем, ранее на новорожденную крошку и позднее на девятнадцатилетнюю девушку, на ум приходили ей суфле, взбитые сливки, пончики с повидлом, карамель «Мечта», желе, безе, мармелад и зефир бело-розовый.
— Какая она у нас сахарная, — говорила повариха мужу своему, Тониному отцу, Антону Пестрецову.
Пестрецов, поглядывая в окно на оставленный им у дома грузовик, степенно ел борщ и отвечал жене своей, что скоро придется ей стащить на работе кочергу — дочкиных хахалей отгонять.
К шестнадцати годам Антонина ходила еле слышно, говорила не громче, больше дома сидела, чем гуляла, учила старательно уроки, но пассатижи, пожалуй, пригодились бы родителям ее больше кочерги; пассатижами отец и потрясал периодически в коммунальном коридоре километровом, грозясь откусить телефонный провод, — парни вызывали Пестрецову Тоню на все голоса.
— Долго ли будут, — спрашивал пьяница-сосед, — Тонькины кобели телефонную сеть загружать?
— Вопрос ты, как всегда, задаешь риторический, — отвечал Пестрецов и закрывал за собой дверь.
Тоня любила бывать дома, любила темную толстую мебель, крахмальные, вышитые рукою матери, салфеточки, открытки и вырезки из журналов, украшавшие стены: фотографии киноактрис Макаровой Тамары, Смирновой Людмилы и Лоллобриджиды Джины, репродукции портретов Рокотова и Налбандяна, пейзажей Шишкина, Левитана и Грабаря, жанровых картин Остаде, Перова и Лактионова, а также обрамлявшие вышеуказанное великолепие этикетки и упаковки от чулок, мыла и импортного печенья. Она любила звон часов фирмы Бурэ, голос из круглого репродуктора-тарелки довоенного образца, жестяной истошный вопль голубого будильника и трели щегла Гарика, глядевшегося в круглое зеркальце в своей клетке. Она любила пылающую печь-голландку, которую иногда топили торфяными брикетами, жаркие ребра облезлых батарей под окнами, маленький ледник-ящик за левым окном, нафталинное чрево платяного шкафа, в котором висели крепдешиновые платья и чесучовый плащ матери, габардиновое пальто и бостоновый костюм отца. Она любила фигурки перед зеркалом на трюмо: трофейную фарфоровую танцовщицу в юбке из множества тончайших оборок с балетными туфельками на розовых ножках; белых слоников мал мала меньше, лежащую огромную овчарку и возле нее крошечную, как эмбрион, кошечку; толстого гнома из папье-маше.
— А что, Тонечка, — спрашивала ее соседка в стеганом голубом халате, — танцы-то теперь есть?
— Есть, — отвечала Тонечка.
— Что-то ты все дома вечерами; ты на танцы-то не ходишь?
— Нет, — говорила та, улыбаясь.
— Танцевать, что ли, не умеешь? — не унималась соседка.
— Умею, но не люблю, — лепетала Тонечка. — Не интересно мне.
Отец по-прежнему потрясал пассатижами в коридоре.
Когда ЭР-1 впервые увидел Антонину Антоновну, она успела закончить оптико-механический институт и работала в лаборатории... впрочем, это к делу не относится. Роковые обстоятельства, всемогущий случай или невесть чьи происки заставили эксперта, едучи на велосипеде, врезаться в сосну напротив домика-пряника, в котором Пестрецовы снимали мини-веранду с таковыми же комнатой и кухнею; вследствие чего он открыл калитку и через узкие эти врата, не чуя беды, пошел попросить гаечный ключ. На крылечке сидела Антонина Антоновна и играла с пушистым котенком. У нее у самой волосы и ресницы были пушистые. Она подняла на ЭР-1 карие глаза, и он прекратил свое существование в прежнем качестве. Он увез гаечный ключ с собой с тем, чтобы приехать его возвращать. Два дня оттягивал он удовольствие, к вечеру третьего дня отправился, присовокупив к гаечному ключу огромный букет; в оный по рассеянности влепил несколько орхидей и пару цветов, аналогичных цветам его планеты.
— Что вы, — сказала Антонина Антоновна одновременно на извинения ЭР-1 и на его букет.
Один из абонентов, обрывавших ее рабочий телефон и вытаптывающих траву вокруг домика-пряника, с ненавистью достал из колодца ведро воды и поставил букет на крыльцо.
Назавтра в обличье высокого молодого красавца с аполлонийским профилем (поскольку он решил, что в своей возрастной роли при небольшом росте и неказистой внешности не произвел на Антонину Антоновну впечатления) ЭР-1 поднес маме-поварихе две увесистых кошелки и проник на участок домика-пряника, где до вечера помогал Антону Пестрецову чинить обратный клапан электронасоса. Красавица с котенком мелькала за цветными стеклышками веранды, спускалась с крыльца, загорала, варила варенье. Он, как некогда выражались, имел счастье ее лицезреть. Пару раз обратился он к ней; она мило улыбнулась и отвечала, но заинтересовал он ее в виде прекрасного юноши ничуть не более, чем в прежнем обличье.
