Скрыв от своих девочек вытащенное из почтового ящика извещение, получив на почте мелкий пакет от Филиалова, распаковал я его на скамье сквера с фонтанами, где дети собирали в траве желуди неизвестно зачем, как все городские люди в детстве с незапамятных времен.
Открыв присланную сигаретную коробку, увидел я пять других жакемаров, Начальников Всего, — шестого уже успел я отправить на дно реки на даче.
Некоторое время сидел я, глядя на них, как во сне.
Потом набрал номер Филиалова, но он мне не ответил (как никогда потом не отвечал).
Выкинув в урну сигаретную коробку, двинулся я к дому, медленно, очень медленно, лихорадочно вычисляя — куда мне эту великолепную пятерку деть? Урны не годились, не годилась помойка, кто угодно мог их достать, раскидать по округе; Капля не должна была их увидеть.
Шваркнуть с моста в Неву? Тоже не годилось, поиски коробки из-под леденцов, грузиков в коробку, лик внезапный полицейский: а что это вы шваркнули в воду? уж не устройство ли поганое, дабы взорвать мост? ваши документы; пройдемте.
Почти уже до дома дойдя, не находя выхода, я вдруг увидел на газонах близлежащей улочки выкопанные с трехметровым интервалом ямы для посадки деревьев, и порысил в дворовую нашу плотницкую мастерскую, плавно перетекающую в дворницкую, где испросил у жэковских плотников лопату «земли накопать для пересадки домашних растений».
Вид мой с лопатой никаких чувств у прохожих не вызвал, в старой куртке, старомодной кепке, видавших виды кроссовках я вполне сошел за усовершенствующего посадочные места работника садово-паркового хозяйства. На дне одной из ям выкопал я ямку поменьше, куда и ссыпал жакемаров, которым предстояло стать подколодными и однокоренными. Я с радостью увидел, что они не пластмассовые, не оловянные, — деревянные! Стало быть, сгниют.
Домой пришел я в великолепном расположении духа.
И ждал меня тихий вечер.
Нина лежала на диване, листала один из «Domus»’oв, чей номер посвящен был лучшим садам мира. Капля в своем закутке-кабинете делала уроки в молчаливом обществе аквариумных рыбок.
— Что-то Котовского не вижу.
— Можешь себе представить, он опять с улицы Клеопатру привел. Дрыхнут на кухне за газовой плитой. Найди, пожалуйста, Капле книгу Эшера, она просила.
Нам еще предстояло убедиться, что на сей раз Клеопатра останется у нас жить.
Я нашел Эшера, а потом достал и Митрохина, открыл последний раздел, где были не изощренного мастерства черно-белые графические заставки журнала «Мира искусства», не великолепные офорты двадцатых и тридцатых годов, но карандашные рисунки последних лет жизни, свинцовый карандаш, несколько цветных карандашей, бедность, старость, одиночество, четыре стены полунищей комнаты, граненые рюмки, пир из двух гранатов и нескольких грецких орехов, вечное яблоко, редкий цветок. Ничего лучше этих рисунков я не видел, в них не было ни лихости, ни изощренности, ни великолепия, ни красоты: они были просты и прекрасны.
Я открыл книгу Эшера, положил ее рядом с митрохинской открытой книгой с любимым рисунком карандашным, позвал Каплю.
— Скажи, какая работа тебе больше нравится?
Я изготовился прочитать ей краткую лекцию, но она не дала мне осуществить задуманное: не размышляя ни минуты, ткнула пальцем в стену: «Вот эта!» — после чего ускакала к своим рыбкам.
На стене висел мой царскосельский этюд.
Когда Капля была маленькая и приезжали ее родители, наши дети, мы с Ниною убывали в Царское Село, в город Пушкин, как оно тогда (да и теперь) называлось. Я оставлял Нину в гостях у нашего друга, художника, где его красивая жена пила с Ниной чай, а сам отправлялся на пленэр.
Не было на работах моих ни дворцов, ни парковых павильонов, беседок, фонтанов, статуй, простые житейские, почти житийные места деревянных домов, изб, ветел, дальних перелесков, скамей на бульварах, железнодорожных насыпей за лугом или полем.
Да, я влюблен был в свой драгоценный дизайн с юности, в остроносый чертежный карандаш, передающий четкие контуры технократических объемов и объектов, в царствие пропорций, в черниховские конструктивистские фантазии, в никель и сталь, в творения и изречения основоположников, в ожерелье из шарикоподшипников Шарлотты Перриан и в косы Манон Гропиус, в лаконичную серийную керамическую посуду финна Сарпаневы, в нависающий клюв автомобиля «Десото».
Но живопись была даже не тайная любовь с детства, не плохая привычка пальцев, складывающихся в щепоть на кисточке с краской, не плазма, лава, пятно начала мира всякого изливающегося цвета, — она была жизнь как таковая.
На моем царскосельском этюде возвышалось деревянное вертикальное неказистое строение (низ служил сараем, верх, должно быть, в незапамятные времена — голубятнею), неровные рейки низкого забора маячили за высокими золотистыми травами осени, вдали голубели в охристом ореоле деревья, за забором еще стояли купы необлетевших кустов.
— Дорогая, — сказал я, — мне наш плотник сообщил: на соседних улицах завтра будут сажать сирень. Я сам-то решил, что деревья, но он уверяет: именно сирень, ему садово-парковый человек поведал; и у нас, и во всем городе.
— Да, — отвечала она с улыбкою, — мне Женя с четвертого этажа сегодня рассказала. Как хорошо. Как я обрадовалась.
— И теперь я надеюсь, что мы доживем до весны, которая окрасит белую ночь во все колера исполненного счастья цветенья, весна включит ацетиленовые горелки сияющих кустов: белой, фиолетовой, голубоватой, сиреневой, лиловой, розоватой, маджентовой, пурпурной, сложных и переходных оттенков названной в честь нимфы Сиринги (в стране русского языка дремлют древние тайные области греческого и латыни...), некогда называвшейся «синелью» и «кустами сирен» персидской, венгерской, гималайской, японской, амурской любимой нашей сирени. И снова превратится Санкт-Петербург в филиал сиреневой коллекции Ботанического сада, в белонощный северный сирингарий... Проступит сквозь петербургские ведуты лиловый лес загадываемых желаний. Никто и не вспомнит, что некогда ее тут не было вовсе, иностранки, странницы; в XVI веке английский посол при турецком султане привез в Вену первый куст сирени из Константинополя, а в Россию позже, в осьмнадцатом столетии, из Франции завезли. Какие-то, согласись, есть в ней чары, в ее цветах и букетах дворянских гнезд. «И в лицо мне пахнула весенняя ночь благовонным дыханьем сирени», — снова нам скажет К. Р., а вслед старинным, вырубленным двадцать лет назад Обломов вздохнет: пропали, погибли. Я, когда маленький был, читал волшебные сказки, как девчонка. «Спящую красавицу» Перро с иллюстрациями Дорэ, подкрашенными гравюрами XIX века, лилово-сиреневым подкрашивали, бутылочно-зеленым, старо-розовым (как пена от варенья). Еще читал сказки графини де Сегюр, выданной замуж во Францию Софьи Ростопчиной, там была история про заколдованный Сиреневый лес, в него входила девочка-принцесса Блондина, завороженная, начинала собирать букеты разных оттенков, тяжелые охапки, а сиреневые кусты сомкнулись, сплелись за ее спиной, не было ей дороги назад в отцовский дом, вышла она к находящемуся в центре Сиреневого леса замку, где встретили ее Белая Лань и Кот Мурлыка. Или Матушка Коза и Кот Мурр? В конце концов все расколдовались, и Лань-королева, и Мурр-принц, все закончилось свадьбой, встречей с постаревшим отцом-королем. Но тот Сиреневый лес был околдован злым волшебником (вроде Каплиного Злодияка), то было место роковое, недоброе. И я потом, в юности, всё понять не мог: где графиня де Сегюр, Ростопчина София Федоровна, этот свой лес взяла? «Спящую красавицу» она, конечно, читала, но иллюстраций Доре с купами сирени еще не было, не было балета Чайковского с феей Сирени. Я тогда увлекался архетипами Юнга, даже сдуру подумал: может, сирень тоже архетип? Может, такие и растения архетипические есть, и раньше об этом ведали, — друиды, например?
