И разошлись по домам — молча, быстро, в разные стороны.
Ночь уже наполнила небо звездами, августовские болиды чиркали, плавно летели спутники, мигал огонек ночного самолета.
— Деда, — сказала утром Капля, — а я в костре вольта сожгла.
— Что?
— Куклу магическую.
— Я не заметил, когда ты успела?
— А я и не хотела, чтобы кто-то заметил.
Капля убежала к Онисифоровым, из дома вышла Нина.
— Знаешь, — сказала она, — ведь наша внучка своего кукленка гаитянского в огненном столпе спалила. Я видела, но смолчала.
— Знаю, — ответил я. — Она мне только что призналась. Сгорели чучело лета и чучелко колдовства.
Музей иллюзий
— Ну вот, — сказала Капля, державшая на коленях перевозку с Котовским, — все разъехались, деда Онисифора оставили в деревне одного.
— Художники, — сказал Денис, ехавший с Кузею, которого он всё время тормошил, — приедут в конце осени, хотят устроить фестиваль и мастер-класс деревянных скульптур. Мы с отцом приедем на Новый год и на зимние каникулы, может, мать тоже поедет. На весенние я один приезжаю. А там и лето. И с конца осени до начала весны мобильник работает, сигнал ловит, будет другу в село дед звонить.
Мы промчались по новому мосту и через три часа въехали в городское бабье лето.
Уже к вечеру Капля стала просить, чтобы поехал я с ней в музей господина Сяо. Я говорил: сначала выясню, что у меня на работе, потом объяснюсь с твоей учительницей, потом съездим. Она возражала: и на работу, и в школу уже ты звонил, говорила она, а про наш смерч, про наш мост передавали по телевизору, все в курсе.
Когда прибыли мы в околоток возле проспекта, ждали там нас сюрпризы. Изменился околоток, вместо диабазовых плит и торцов стелился под ноги обычный асфальт, вместо двух деревянных урюпинских домиков шумела огороженная стройка, третий дом с геранями был неузнаваем, сайдинг, забетонированный наново высокий цоколь. Кварталы неуловимо потеряли сходство с баганцевскими акварелями, только кое-где воздух стоял прежний, сохранивший память о старинном тихом житии, послевоенных курятниках, голубятниках, доминошниках и влюбленных.
Флигелек наш перекрасили из небесно-голубого в тусклый зеленый, у двери висела вывеска: «Музей оптических иллюзий».
Встретившего нас толстенького невысокого смотрителя-кассира Капля в полном недоумении спросила:
— А где господин Сяо?
— Кто?
— А где музей кинематических игрушек? — спросил я.
— Тут был до нас другой музей? — вопросом на вопрос отвечал толстячок. — Я не знал. Мы арендовали пустое помещение. Ищите в интернете.
Несколько дней Капля искала в интернете, не обнаружив никаких следов кинематонов и жакемаров.
В музее оптических иллюзий при входе висели картины, многие из которых были мне знакомы по книгам: профили или ваза, расходящиеся и сходящиеся параллельные прямые на фоне других линий, две одинаковых прямых, снабженные разной направленности стрелками, отчего казалась одна прямая длиннее, другая короче, и так далее. Конечно, не обошлось без репродукций Эшера, где виделись вам то белые, то рыжие кони, то белые, то рыжие жуки, то лодки, то рыбы, то птицы. Треугольники превращались в летающую стаю птиц, окуни в уток, точки в ящериц, квадраты в слова, из плоских изображений обшлагов вырастали объемные, рисующие их и себя самих руки, ящер становился колесом, безумные интерьеры с перетекающими пространствами лестниц и башен приглашали вас войти туда, откуда нет выхода, да и был ли вход. Синие, красные и белые гномы напоминали обои, которые могли простираться во все стороны, на все четыре стороны дурной бесконечности. Почему-то бельведер «Водопад» и упражнение по подъему и спуску заставили меня вспомнить тюрьму нашего, будь он неладен, углового жакемара, а «Планетоид», «Иной мир» и «Relativity» — фантазии и тюрьмы Пиранези. Эшер (все ли голландцы безумны, или только Ван Гог да он?) сам был не Макс и Мориц, как в старой русской книжке, но Мауритц и Морис; и не только по фантазии переводчика. Мне казался он Джекилем и Хайдом в одном лице. В нем было что-то пугающее. Он принуждал мой мозг и зрение мое играть без передыху в оптические иллюзии, зрительные обманки, гонял их по кругу арены, как несчастных цирковых лошадок. В детстве он болел и провел год в детской больнице (в какой, хотел бы я знать? я одно время очень увлекался Эшером и знал о его жизнь больше, чем положено было в рамках истории искусств), его отчисляли из учебных заведений за неуспеваемость, его еврея-учителя, художника из Харлема, сожгли в Освенциме; он бывал в Италии и Испании и, в отличие от нас с Бабилонией, в Барселоне. Девушку, на которой он женился, звали Джета. На крещении их первенца присутствовали Виктор Эммануил II и Муссолини. Уехав из фашистской Италии, он оказался в оккупированных Нидерландах. Даже ранние картины его называли механическими и сухими, да он и сам чувствовал, что исподволь терял связь с теплотой пейзажного мира. Королева Вильгельмина произвела его в рыцари в 1955 году. Оттиски его работ печатали колоссальными тиражами в США.
Его интересовали симметрия и бесконечность, логические, пластические, пространственные парадоксы, оптические иллюзии, сечения плоскостей, превращения неодушевленных предметов в живые существа, искусственные перспективы с птичьего полета (увиденные, может быть, не глазами ласточки, а оптикой шпиона-беспилотника, дрона), невозможные фигуры, точки исчезновения и возникновения.
По логике вещей он должен был заниматься дизайном оберточной бумаги; он и занимался.
Авторы экспозиции его выставки в Москве назвали выставку «От фрактала до рекурсии». Но я не знал, что такое рекурсия и на выставке не был.
Я шел по коридорным комнатушкам новообретенного иллюзиона, движущиеся постеры, уткокролик, уткозаяц, белколебедь, тюленемедведь, иллюзии «шахматная доска», «кафе», «рельсы», двойные портреты, привидения голограмм (самые противные — розовые и зеленые натуральные кошки, но и фигуры тоже не отставали, нарисованные итээровскими людьми с их тягой к искусству безо всякого вкуса и способностей), меня прямо-таки мутило от этого нападения на глаза, мозги, вестибулярный аппарат, на все мои личные навигационные приборы.
— В конце пути сюрприз! — обрадовал нас толстячок-смотритель. — Помещение, где вы становитесь то великаном, то карликом!
— Банька Леонтьева, — воскликнула Капля.
— Комната Эймса, — вскричал я.
— Так вы уже знаете... — разочарованно произнес работник музея иллюзий.
Сирень
И накануне вечером, и утром я заметил новую волну затишья в склоках, военных конфликтах, политических дебатах последних известий. С момента нашего осеннего приезда я уже почувствовал: что-то поменялось по сравнению с весной отъезда, с последними двумя годами. Словно зло начало уставать, машина его сбрасывала обороты; это была скорее инерция, чем предыдущий разгон.
