— Ежели что, отец за мной приедет. И вас вывезет.
— Дорогу, например, паводком размоет.
— Если надо, он вертолет найдет, МЧС-овский, пожарный, прилетит, это ведь мой отец. Дыши ровнее. Какие хорошие рассказы фантастические ты рассказала. Надо тебя в леонтьевскую баньку сводить.
— А что там?
— Увидишь.
— Так пошли.
— Нет, лучше не к ночи, туземцы сниться будут. Завтра днем.
— Скажи, — спросила Доротея Капитолийская, — а Анциферов и Онисифоров — не одна и та же фамилия?
— Нашла, кого спрашивать, — отвечал Дионисий Онисифоров, — я в этимологии и в ономастике как свинья в апельсинах.
Банька Леонтьева
Я приколачивал рейку, чинил край крыши старого сарая, когда вопль Капли чуть не снес меня со стремянки. Змея ее укусила? Упал на нее проржавевший бак? Руку сломала? Я несся к участку Леонтьева, раскрасневшаяся Капля вылетела мне навстречу, размахивая руками, указывая на что-то, крича:
— Деда, деда! Там... в баньке, у Леонтьева... колдовство! Денис в одном углу великан, в другом карлик!
Тут до меня дошло.
— Ай да Леонтьев, — сказал я, беря Каплю за руку, — вот же умелец народный. Идем, не бойся, я знаю что это.
На пороге баньки улыбался во весь рот, рот до ушей, хоть завязочки пришей, Денис.
— Я думал, ей интересно будет, а она испугалась.
— Капля, — сказал я, — это комната доктора Эймса, в ней видят люди не то, что на самом деле. Зрительная иллюзия. Так комната специально построена. Сейчас мы с Денисом будем ходить из угла в угол и превращаться из великанов в карликов.
И мы прошлись перед нею, умаляясь в дальнем углу, обольшаясь в ближнем.
Вот теперь она была в восторге.
— А если я так пойду?
— Тогда, о Алиса в стране чудес, мы увидим тебя то карлицей, то великаншей.
Она отправилась, поглядывая на свои руки.
— Какая ты в том углу малютка! А здесь под потолок!
Она была несколько разочарована.
— Я на свои руки смотрела, думала, они уменьшатся или увеличатся, а они такие же, как всегда.
— Ты тоже как всегда. Это мы со стороны видим тебя разной.
Мы сидели на чурбачках неподалеку от банки.
— Комнату придумал еще до войны доктор Эймс. Сначала придумал, потом построил. Теперь хозяева иллюзионов возводят такие по всей земле. Как Леонтьев.
— Они с дедом Онисифором ее построили, — сообщил Денис, — а художники раскрасили.
Подошла Нина.
— О чем это вы, сидя рядком, говорите ладком?
— Бабилония, в леонтьевской баньке человек в дальнем углу карлик, а в ближнем — великан.
— Это комната Эймса.
— Бабилония, откуда ты знаешь? Вот и Домодедов в курсе.
— Мы с дедушкой в молодости одни и те же книжки читали.
— А Леонтьев?
— Он тоже их читал. Книг выходило не так и много, хорошие знали все.
— И у нас дома про такую комнату книга есть?
— Да. Про зрительные иллюзии. Есть еще Эшер, художник, чьи работы — сплошь зрительные иллюзии, и прямо при тебе рыбы превращаются в птиц.
— Я тебе к вечеру одну из иллюзий нарисую, известный старый фокус, то видишь двух людей, то вазу.
— Нарисуй прямо сейчас!
— Сейчас надо крышу сарая чинить.
— Нарисуйте, пожалуйста! — попросил и Денис. — Крышу я вам починить помогу, быстро сделаем.
— Особенная какая комната, — задумчиво произнесла Капля. — Не для жизни, а для взгляда со стороны. И мы, когда захотим, — зрители, а когда захотим — куклы.
Я почему-то вспомнил виллу Эйлин Грей.
Книжный шкаф
Сушили леонтьевский дом, в котором никто не жил, распахивали настежь все окна, двери, створки малой веранды, оконце мезонина, мелкие окошечки, то там то сям иллюминаторами освещавшие где лесенку, где каморку, где кладовку, открывали застекленные буфет и книжный шкаф. Дом обретал геометрию стаи больших стрекоз, обострялся стеклянными крылышками и крыльями рам. Дед Онисифор говорил: у жены Леонтьева был некогда свой особый рецепт мытья окон, они становились пронзительно прозрачны, алмазно сияли, солнечные зайчики летали по дому от открываемых на сквозняках бликах стрекозиных крыл.
Хозяин дома давал соседям читать книги из большого полупрозрачного книжного шкафа своего, шкаф и теперь играл роль деревенской библиотеки, только читателей поубавилось.
— Ведь он писал книги? Папа говорит, что писал. Почему ни одной его книги здесь нет?
— Не знаю, — отвечал Денис, — может, в городе держал.
Леонтьев увлекался философией, ей посвящена была отдельная полка: Платон, Кант, Григорий Сковорода, китайская «Книга перемен», о. Павел Флоренский, Соловьев, Игнатий Брянчанинов, Мераб Мамардашвили. Открыв сборник статей «Античность и современность», прочел я название статьи Ярхо: «Была ли у древних греков совесть?» и взял книгу почитать. Детективов Леонтьев не читал, но все же три для Нины нашлись: «Имя Розы» Эко и «Фламандская доска» Переса-Реверте; томик Пристли решил я взять для нее в следующий раз, зная, что она с удовольствием перечитает «Затемнение в Грэтли».
— Домодедов! — вскричала Капля. — Что я нашла! Тут есть две главы о магии, в этой толстой книге!
Толстая книга была фрэзеровская «Золотая ветвь».
— Но это не про то, как людей колдовскими куколками изводить, — заметил Денис, — то есть, про сам факт сказано, но не в виде инструкции или руководства к действию.
— Ты ее читал?
— Всю не смог. Листал и читал отдельные страницы. Она как сказка про сказку. У нас дома такая есть.
Денис выбрал «Осы» Халифмана и «Не кричи, волки» Фарли Моуэта.
Одна из полок была подобрана самым дурацким образом, в ней соседствовали романы Диккенса, разрозненные томики Чехова и драматурга Островского, малюсенькие брошюры («i» Флоренского, «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.», «Венецианское зеркало, или Похождения стеклянного человека» и «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» придумавшего термин «моральная экономика» Александра Чаянова), толстенный четырехтомник Даля, десятитомник Достоевского, старинная лоция Маркизовой лужи с нарисованными парусниками на картах, «Остров сокровищ» Стивенсона, «Юнги северного флота» Пикуля, «Морские рассказы» Житкова и рассказы о кладах неведомого мне автора, солянка сборная. Сперва я решил, что пользующиеся книжным шкафом соседи суют, сдавая, прочитанное куда попало, но потом понял: это полка любимых книг.
