Первые три дня по приезде мы настраивали сельскую жизнь свою, пожитки стояли запакованные, сумки, чемоданы, узлы, старый баул, манатки, причиндалы, мунгурки.
В первую ночь на новом месте Котовский неожиданно решил пометить помещение. И вместо того, чтобы выйти во двор, осквернил он один из пакетиков, оставленных на полу в сенях, где поутру встретила нас волна тропического благоухания кошачьей мочи.
Но выбрал он не приоткрытую сумку с одеждой, не связки газет и картонок на растопку (по счастью), а сверточек, привезенный Каплей: связку маленьких ярких книжек. Она чуть не расплакалась с досады, а я, прочитав названия и увидев картинки на обложках, тайно возрадовался. То были не виденные мной в городе пособия по магии: «Как сделать куклу вуду», «Что такое гри-гри», «Гаитянские зомби», «Инициальная и имитативная магия» и тому подобное. Мы отнесли всю библиотечку маркобесную, завернув ее в полиэтиленовые пакеты, в мешки с мусором, которые друг мой, собиравшийся в середине дня в город обратно, традиционно вывозил на городские помойки, чтобы не утруждать трудностями с мусором деда Онисифора.
Капля шлепнула Котовского по заду, тут удрал, обиженный, обходить деревеньку, вернулся к ночи, грызть свои кошачьи сухарики, пил молоко, умывался с невинным довольным видом.
— Только попробуй осквернить нашу растопку, — сказал я ему, — выгоню в лес, дикие звери сожрут.
Котовский терся о ноги, польщенный вниманием.
Я сунул его башкою в его леток, туда и обратно. Да он и так помнил, как входить и выходить.
— Магию не любишь? — сказал я ему. — Я тоже не люблю.
Капля устала, уснула рано, мы сидели на нашей веранде с горсточку, пили чай.
— Можешь себе представить, — мы почти шептались, чтобы девочку не разбудить, — она целую подборку книжонок про прикладную магию приволокла. Инструкции, как правильно сделать куклу вуду, тыкать в нее иголки и врага на расстоянии извести. А Котовский ее учебники оккультные осквернил и тем уничтожил. За это я ему особо благодарен, благородному животному. Как в город поеду, ему его хека любимого или минтая привезу.
— Моя подруга Л., — отшепталась Нина, — помнишь, та, которая увлекается поисками геопатических излучений...
— Что такое геопатическое излучение?
— Не помнишь? Она говорит — когда под землей пересекаются две подземных реки или ручья, даже если они на разных высотах, в перекрестье возникает вертикальное излучение определенных характеристик. Оно не опасно. Если над точкой пересечения стоит дом, вертикаль идет до крыши и далее, сколько бы этажей в доме не было. Но человек не должен в зоне такой вертикали ставить кровать, он будет плохо засыпать и не отдохнет за ночь. А кошки прекрасно себя чувствуют в местах геопатических излучений и норовят спать именно там. Может, от книжек про магию тоже идет какое-нибудь излучение, и Котовский его почуял?
— И осквернил кошачьей мочой? Нелогично.
— Почему? Они так помечают пространство: дескать, мое. Не осквернил, а тавро поставил.
— Ладно, — сказал я, — давай спать. Ты такая же фантазерка, как твоя внучка. Но если она так же упряма в квадрате, как ты и я, она будет шить или лепить из глины своих убойных куколок по памяти, — согласись это все же лучше, чем по инструкции. Перепутает, дофантазирует. Может, ветер и дождь будут за нас и развеют этот ее заскок как дурной сон.
— Как сон, как утренний туман.
Кот ширкнул своей дверкой, ушел во двор проверять тьму, мышей, ушанов, наличие собратьев.
Леонтьев
Я пришел на эту землю,
чтобы делать хорошо.
Я пришел на эту землю,
чтобы делать всем ништяк.
Василий Уриевский,
авторская песня
Утро было ясное, тихое.
— Ты куда, Федор? — спросил дед Онисифор, положив локти на свой заборчик.
— К Леонтьеву.
— Подожди, я с тобой пойду.
Почему-то дверь леонтьевской избы закрыта была на ключ, дед стал ее открывать.
— А хозяин где? В город уехал городское жилище навестить?
— Нету хозяина. Осенью утонул.
— Как утонул?!
— Не видал никто. Поплыл на лодке то ли к приятелю в Большое Сельцо, то ли на рыбалку. Лодка, ты знаешь, у Леонтьева была с течью, давно мог починить, а специально не чинил, чудил, это, говорил, мое дзен, белое пятно, и как чуть-чуть набираться начинает, вычерпываю, набирается медленно, я, говорил, пока отчерпаю, в действительность и в полное бдение сознания прихожу; мне, говорил, так плыть в удовольствие, а при моих приступах задумчивости прямая необходимость. Никто не знает, как вышло. Бутылка-то заповедная с буфета пропала, может, с собой взял, выпил, заснул, может, с сердцем плохо стало, хотя он, вроде, не болел. Затонул вместе с лодкой. Через пять дней нашли. Водолазов милиция вызывала. Бывают в жизни вещи непонятные. Вроде особой загадки нет, а понять никак.
Мы вошли.
— Художники говорят, — один из их друзей дом бы купил, переехал бы; да у кого покупать? а переезжать, говорят, пока рано, пусть дом без хозяина в трауре год отстоит. Вот хожу, прибираю, проветриваю. Маринка приходит на крылечке и на своем чурбаке-постаменте лежать.
Слева от входа стояли колонны, антики. Первую колонну притащил Леонтьев из усадьбы, где служила она подставкою то ли для вазы с цветами, то ли для небольшой статуи. Коринфский верх с площадкою был попорчен, он добавил своих листьев, площадку сделал с кашпо или цветочным горшком, раскрасил верх с листьями от еле заметного разбеленного зеленого, до яркого под кашпо, настоящие листья и цветы смешивались с искусственными, колонна, самая высокая, чуть выше человеческого роста, считалась самой главной. Ее соседка, пониже, скромней, увенчана была смешной женской фигуркой, держащей в руках цветочный горшок, туда можно было поставить букет или горшечное растение; жена Леонтьева очень любила именно эту колонну и говорила, что садовница-малютка похожа на нее. Еще пара колонн, ионическая и дорийская, заканчивались подставками, на которые ставились ушаты или тазики с рассадою. Между колоннами хозяева сеяли овес или сажали прибрежные травы-метелки; перед травой стоял чурбанчик широчайшего векового дерева, на котором любила спать маленькая тихая леонтьевская кошка Маринка.
Когда Леонтьев овдовел, он хотел жене на могилу поставить колонну с малышкой-садовницей, уже и договорился, что из большого села за мостом, где на окраине и находилось кладбище, приедет друг на телеге (сам Леонтьев был безлошадный), отвезут, поставят; да раздумал, говорил: «Нет, не годится, языческий символ греко-римский, крест своей барочке сделаю». Почему-то жену свою звал он «барочка моя», дед Онисифор сказал — у нее девичья фамилия была то ли Баркова, то ли Баринова.
В моем первом конструкторском бюро один из инженеров звал жену свою «божочек мой», я все дивился, а выяснилось — девичья фамилия ее была Божок.
