К концу второго лета Капля с ее цепкой детской памятью, вслушивающаяся в наши списки, постоянно выяснявшая, кто есть кто, без всякого подыгрывания выбилась в чемпионки, даже на «Ч» и «Щ», с уверенностью опережая нас пропущенными нами Чимабуэ или Щуко. Теперь уже Нине приходилось выяснять, кто такие Гейтс, Рианна, Меркьюри, Курт Кобейн или Адамсы. Зато она знала, кто такие Амонасро и Сюимбике. А я знал, кто такие Пуркинье и Виктор Орта. В городе Капля могла бы их тотчас прогуглить, но в летней деревне, где мы играли, не работал интернет, молчали мобильники, глухое было место, заповедное.
— Надо посмотреть, — сказал я, — как этапировали из Петербурга на каторгу Достоевского, не этой ли дорогой.
Мы заговорили о женах писателей и поэтов: авторов.
— Мне Наталья Пушкина и Софья Толстая не нравятся, — сказала, насупившись, Капля.
— Главное, чтобы их мужьям, авторам, они нравились, — сказал я.
— Они похожи на запоминающиеся образы персонажей, — произнесла она задумчиво. — Авторы женились на образах?
— Авторы женились на ком попало и превращали жен в образы? — предположил я.
— А кто тебе из писательских жен нравится? — спросила Капля.
— Анна Достоевская.
— Знаешь, — сказала внучка, — она чем-то напоминает нашу Бабилонию.
В этот момент проезжали мы советскую биржу. Она была черно-серая с фальшивыми простенькими слоновьими колоннами, называлась «Союзпушнина», предназначалась для торгов мехами, мягкой рухлядью. Мягкая рухлядь была золотая, дороже денег; на дверях одного из флигелей висела надпись, стекло, золотом по черному: «Управление управляющего». Остальное мелким шрифтом. Поскольку я всегда проезжал мимо или пробегал, два эти слова остались для меня на всю жизнь нерасшифрованными. Страна торговала содранными со зверей шкурами и кровью динозавров: нефтью.
Свернув с Московского меридианного проспекта в жилмассив, где должна была находиться улица, означенная на клочке бумаги, оказались мы словно в другом городе.
Мне не раз приходилось открывать в любимом моем Ленинграде малые лавры внутренних городков: огороженные территории Военно-медицинской академии напротив Витебского вокзала и Педагогического института имени Герцена, квартала вокруг Университета, загадочные рынки на Лиговке и во дворе Апраксина двора.
Похожие места окружали институт Иоффе, Лесотехническую академию, Оптический институт, лавры мирские.
Квартал, по которому шли мы с Каплей, напоминал уездный околоток в каком-нибудь Урюпинске или Царевококшайске. Увидев акварели Баганца, где в блистательном Санкт-Петербурге XIX столетия не то что на окраинах, а в самом ни на есть центре брандмауэры пяти- и шестиэтажных домов соседствовали с деревянными одноэтажными домиками, двухэтажными флигельками, арочными каменными воротами в несуществующие сады, вспомнил я наш первый визит в музей «Популярной механики». Тут легко встречались и сливались в солнечный день тень и полутень, тон и полутон; оттеняя разные их срезы, вспыхивали в акварелях Баганца яркие пятна сушащегося возле дворового сарая белья, а в нашей с Каплей прогулке возникали то там, то тут, остролистные листья сорняков, желтые малютки, подобные львиному зеву, столь неуместные в двух шагах от парадной причепурившейся дороги на Москву, украшенной триумфальными воротами имени первопрестольной.
Должно быть, лет сто или около того стояли в окнах двухэтажного домишки с деревянным вторым этажом под двускатной крышею алые герани, неведомо как пережившие настойчивые ужасы эпохи.
Привалившись к древнему забору, стояла трансцендентная лавочка, на который временно некому было семечки лузгать. Над забором нависали совершенно неуместные яблони с китайскими яблочками, оставшиеся, видать, по недосмотру, от здешних давно выкорчеванных и позабытых загородных садов.
И над всем этим неправильным, неуловимо уютным в нелепости своей околотком парила огромная масса неба. Как уже заметил один наш заезжий гость в XVIII веке: «России досталось слишком много неба». Заметим и мы: ее окну в Европу тоже достался переизбыток небесных пространств. С чем безуспешно пытаются бороться собаки-зодчие, хваткие и якобы деловые заказчики их и все не переваривающие слово «небесный» бесовское воинство.
— Домодедов, асфальт кончился!
Те, кто набивал подобную старинным сельским дорогам мостовую, знали, что делали. Такие набивные улицы видел я в детстве на Карельском перешейке, они сильно отличались от сельских объездов в ямах, выбоинах, промоинах и колдобинах.
— А вот булыжник!
Булыжные мостовые встречались ей и раньше, очень нравились за то, что булыжники были все разные и по цвету, и по форме. Капля увлекалась минералогией.
— Что за квадратики!
— Диабазовая плита, — сказал я, — раньше в центре города встречалась. У Преображенского собора, у Греческой церкви.
— А тут вообще пеньки!
— Это не пеньки, торцы, торцевое мощение, спилы стволов. Твоя бабушка рассказывала — полно было в городе торцовых улиц, но в наводнение вода их подмыла, они всплыли, их потом сушили на дрова, улицы пришлось перемостить. Когда я был маленький, в районе Новгорода был участок торцового шоссе Ленинград — Москва, ехали, как по шелку.
Не в краснокирпичном трехэтажном (о, этот чудесный вишнево-краплаковый клинкер конца XIX века!), напомнившем мне женскую гимназию-гостиницу Свияжска, не в желто-белом времен сталинского ампира (с белыми колоннами! порталами!), то ли клуб, то ли кинотеатр, то ли особняк для особых людей, — но в маленьком двухэтажном, прилепившимся к четырехэтажному соседу, флигельке, выкрашенном кладбищенской голубенью, расположился наш пункт назначения, то ли музей, то ли выставка больших механических игрушек.
Войти в музей, выйти из музея
Когда мы впервые привели маленькую Каплю в Эрмитаж, чтобы показать ей часы «Павлин», она долго стояла, вглядываясь, а потом, показывая на петуха, спросила меня шепотом:
— Его заперли, чтобы он никого в лысину не клевал, и чтобы не было войны?
Я в первый момент не понял, что речь идет о пушкинском золотом петушке.
При входе в зале кинематических диковинок висела табличка с надписью: «Входите весело!». Когда мы уходили, Капля заметила на обороте таблички другую рекомендацию (обе в стиле Эйлин Грей): «Входите крадучись».
— Когда вы вешаете ее на ту сторону? — спросила она у смотрителя.
— Это для ночных посетителей.
— Они приходят каждую ночь?
— Нет, — отвечал он, — в последнюю ночь перед полнолунием.
Хотелось сказать: «Черт знает что!» — но я смолчал.
— По правде говоря, — сказал он нам в затылок, — есть и другая табличка. Про выход. «Выходите весело!» и «Выходите крадучись». Иногда мы вешаем и ее. Только редко.
Я не спросил — когда, он ответил сам:
