Вечером уже темнело, когда забегал по Свияжску вернувшийся с экскурсии Энверов, искавший Тамилу.
— Она уехала, — сказал ему один из пажей.
— Как уехала? Куда?
— В Ленинград уехала, с группой из ВНИИТЭ.
— Этого не может быть, — сказал Энверов. — Ты врешь.
Паж, а то был цирковой паж, хотел было на голову встать, да раздумал, только плечами пожал.
— Мне ничего не передавала?
— Нет.
— Не может быть.
Но паж уже ускакал.
«Норд»
— Расскажи мне.
— Про что?
— Про «Норд».
— А ты потом расскажешь мне про лося.
— Хорошо.
Мы рассказывали друг другу истории из нашей жизни, чаще всего — из детства. В течение года одна и та же история рассказывалась не единожды. Это была наша игра на двоих, любимая игра.
Мы поженились зимой через несколько месяцев после приезда из Свияжска. Нина переехала к нам с мамой, мы жили в коммунальной квартире в центре города. В Нинину комнатку переехал наш сосед, и в коммуналке осталась только наша семья и симпатичная старушка-соседка. Мы в четыре руки сделали ремонт, покрасили стены по обоям водоэмульсионной краскою, добавив в белила немного охры, вышел бело-золотой. Зимой Нина вешала холщовые шторы, летом кисейные или две полосы марлевки. Живопись моя украшала нашу комнату, в иные полнолуния в зеркало старинного платяного шкафчика, стоявшего у двери, вплывала луна.
Нина сшила на наш раскладывающийся диван покрывало из разноцветных квадратов, однотонные алый, вишневый, ультрамариновый из новой ткани, остальные из отстиранных и отглаженных лоскутов старых сарафанчиков и занавесок. Синий, алый и зеленый стекла прабабушкиной лампы времен модерна перекликались с цветами покрывала, аукались с живописью моей. Мы жили тихо, счастливо, у нас были свои, праздникам подобные походы: на стадион для меня, в театр для Нины, на выставки или в филармонию для нас двоих.
Судьба прервала эту идиллию неожиданно и жестоко. Нина была на четвертом месяце беременности, когда попала она в страшное ДТП, потеряла ребенка, долгое время балансировала между жизнью и смертью. Уверившись наконец в том, что она останется со мной, врачи не были уверены, что она меня узнает, заговорит, сможет ходить. Но потихоньку, постепенно, реанимация, реабилитация, палата за палатой, потом лечебная физкультура, санатории, дома отдыха, — она стала возвращаться, не совсем такой, как прежде (а внешне — совсем такою — почти). Она настояла на том, чтобы работать, переучилась, работала на полставки. У нее была одна странность, природная ли, из детдомовского ли детства: она была очень старательна, ей хотелось сделать всё быстро, идеально почти; ее очень угнетало, что теперь уборка и стирка даются ей с трудом, занимают больше времени и так далее. Она чувствовала себя виноватой, что стала мне не такой женой, как мечталось, не вполне полноценной. В первый день выхода из больницы она принялась мыть пол и потеряла сознание. Оказалось, что у нее сломаны несколько ребер, и когда она наклонилась резко, осколки ребер вошли в плевру; по сравнению со всем остальным такая мелочь, как ребра, была не в счет, не ими занимались доктора. Но она опять попала в больницу, к счастью ненадолго.
— Будешь полы мыть — задушу, — сказал я ей.
Она улыбнулась узнаваемой милой улыбкой, ставшей чуть-чуть асимметричной, чего никто, кроме меня, не замечал.
Дважды за несколько лет съездили мы с ней на юг, весной и осенью, чтобы не было слишком жарко.
Мы сидели, как прежде, на диване с чуть выцветшей накидкой из разноцветных квадратов, Нина была на пятом месяце, просила сказать про «Норд». Матушка моя, переехавшая полгода назад к двоюродной сестре в Валдай, — пожить, дать нам побыть вдвоем, звонила накануне, обещала приехать назавтра. Она получила мое письмо о том, что Нина ждет ребенка, спешила, волновалась, хотела помочь.
— Когда я был маленький, — начал я выученный до малейшей интонации рассказ, — мы с мамой раз в три месяца ходили на Невский в кафе «Норд». В начале пятидесятых в связи с «борьбой с космополитизмом» название ославянилось, превратилось в «Север». Однако горожане по-прежнему называли заветное заведение, славившееся своими пирожными, «Нордом».
К посещению «Норда» мы готовились как к походу в театр, матушка надевала нарядное театральное выходное платье, коралловое ожерелье, я — праздничную вельветовую курточку. Отец никогда с нами не ходил.
Кафе находилось в цокольном этаже, в глубине за магазином, в маленьком гардеробе снимали мы пальто, или плащи — и оказывались в маленьком волшебном зале с искусственными окнами, застекленными, однако, стекло покрыто было с изнанки серо-голубой краской. По периметру шли отдельные подковообразные кабинки, диванчики темного дерева с бархатными спинками и сиденьями цвета голубиного крыла, маленький столик. Спинки были до плеч, соседей мы видели, но вместе с тем сидели отдельно. Интерьер зала украшали большие фарфоровые белые медведи. Куда они потом делись, когда закрылось кафе? переехали на дачи и в дома начальников городских? в пресловутые охотничьи домики Карельского перешейка, Псковской, Новгородской, Тверской областей, где охотились партийные и комсомольские боссы?
Мы заказывали по пирожному, мне эклер, маме картошку, мне чай с лимоном, мама пила кофе гляссе, в котором плавал шарик мороженого. Всё, вместе взятое, напоминало какую-то другую жизнь, английскую или дореволюционную. В «Норде» было тихо, уютно; в глубине зала находилась маленькая эстрада с пианино, где могли бы поместиться трио музыкантов с певицею, возможно, вечерами звучала и музыка, но я не уверен, наши посещения были всегда дневными.
Нине особенно нравились белые медведи из моего рассказа, большие, полуметровые, толстолапые, с чуть поблескивающей фарфоровой шерстью. На следующий день, поскольку был я в Публичке (сидел в журнальном зале, надо было собрать кое-какой материал для следующего проекта), решил я зайти в магазин «Север», чтобы повеселить Нину парой пирожных из моего рассказа. Кафе, куда ходили мы с мамой, давно в низочке не было, зато на втором этаже работало большое новое заведение, днем работавшее по расценкам столовой, вечером превращавшееся в ресторан. Я решил там пообедать; однажды в Москве, не найдя по пути из одной проектной конторы в другую ни пельменной, ни пирожковой, так отобедал я в знаменитом «Славянском базаре», где дневные цены были много меньше вечерних. Заказав чашку бульона с профитролями, котлеты с пюре и чашку кофе, стал я разглядывать помещение, показавшееся мне, должно быть, по контрасту с детскими воспоминаниями о «Норде» несоразмерно высоким. Окна тоже показались мне очень большими. Народу было немного. Женщина, только что вошедшая в Север, идущая по проходу к столику у окна, показалась мне знакомой, танцующая походка, бархатный пиджак, она прижимала локтем к боку маленькую черную сумочку; я вгляделся — и узнал Тамилу. Человек за столиком, к которому она подсела, повернул голову, я увидел его в профиль; это был Энверов. Он не встал навстречу даме, не усадил ее за стол, что показалось мне не просто неучтивым — странным. Официанты ходили взад-вперед, две дамы за соседним столиком стрекотали почем зря, группа обедающих командировочных провинциального вида хохотала и звякала вилками. Из разговора Тамилы и Энверова до меня долетали обрывки, отдельные фразы, слова. Он, как мне показалось, вовсе не изменился за те десять лет — если не больше, — которые прошли с лета свияжских семинаров. Тамила, конечно, то ли повзрослела, то ли постарела, последнее слово не подходило, тогда, давно, она была очаровательной девушкой, теперь стала красивой дамой. Разговор у них был неприятный. Она слушала его, опустив ресницы, вертя на столе свою рюмочку с коньяком, на щеках ее загорелись пятна румянца. Он что-то требовал от нее, речь шла о каком-то письме, он настаивал, она отнекивалась. Мне показалось, он ей угрожал. Не допив, она встала и ушла. Он остался, официант уставил его стол судочками и тарелочками, бутербродами с икрой, салатами. Энверов принялся за обед свой с видом недовольным и раздраженным: холеный москвич в шикарном костюме, богатый, нагловатый.
