— Четверо великих. Корбюзье-то был антисемит.
— Помилуйте, — возразил Времеонов, — но какие же Беренс, Гропиус и Мис ван дер Роэ евреи? Гропиуса его дама называла истинным арийцем.
— Они руководили созданным им Баухаузом. А фашисты считали Баухауз рассадником еврейской идеологии.
— Зачем же вставать — даже и для рифмы — на точку зрения национал-социалиста?
— Да полно, — сказал Филиалов, — если тут Двенадцать апостолов названы евреями, трех немцев тем более можно тремя евреями именовать.
— Вы только поете? — спросил Энверов. — А нет ли у вас таких песен, под которые можно танцевать?
— Танцевать можно подо всё, — ответил гитарист, перебирая струны.
— А почему из нефти вылетает динозавр? — спросила Нина.
— Во-первых, потому что послезавтра я в разделе «Книжная полка» делаю сообщение о книге Сагана «Драконы Эдема». А во-вторых — нефть и есть спрессованная кровь и плоть древних саблезубых динозавров, буде вам известно.
Энверов пошептался с музыкантами, те быстро переговорили друг с другом.
И вот уж выкрикнул, стуча по гитарному тулову, — а второй гитарист подстучал по подвернувшемуся к случаю вместо рояля в кустах перевернутому ведру:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Час, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Five o’clock, six o’clock, seven o’clock, rock! five o’clock, six o’clock, sex o’clock, rock!
Выхватил Энверов Тамилу за руку на маленькую полянку-пустырек, поросшую низкой травою (я еще подумал некстати: что тут было прежде? разрушенная часовня? порешенный сарай? угол монастырского сада? оторопь охватила, мурашки по спине: а что, если какая очередная братская могила? и уж не то что огород на могилах, а натуральная пляска на костях, пляска смерти?) и заплясали, как полоумные, в сонный воздух ворвалась лихорадочная скорость рок-н-ролла.
— Вот оно, племя младое, незнакомое, — произнес стоявший рядом со мной Времеонов. — Глядите, как он скачет, его, должно быть, укусил тарантул, как выражался Эдгар По. Смесь гремучая европейского заводского конвейера великих времен с африканскими ритуальными плясками мумбо-юмбо.
— Третью составляющую забыли, — сказал Филиалов. — Французский канкан.
Прыгали неостановимо, скакали, вздымая руки и ноги, взлетала Тамилина юбка «солнце-клеш».
— Тут нехотя и вспомнишь старые вальсы Вены да российских больших балов, — Времеонов снял очки, протер их уголком ковбойки. — Вальс как вращение планет вокруг некоего центра, все волчкам подобны, ветром уносимы. А эти пляски конвульсивны, отчасти судорожны, катастрофа шаманская.
— Полно вам, — откликнулся подошедший Титов. — Молодость, силы некуда девать, птичьи брачные танцы.
— Чего поют-то, слышите? — сказал Филиалов. — Круглые сутки — рок, рок, рок. Брачные танцы? Роковые яйца. Птичьи, согласен. А птицу Рок помните?
— Это которая над кораблем из сказки зависла со скалой в когтях?
— Именно. Кстати, и скала тоже имеется — rock.
Но весело и хорошо было плясать этой паре, весело и отчаянно хорошо было им вместе в это мгновенье и в некоторые из предыдущих. Однако, я почему-то устал, глядя на них. Почти с дыхания сбился, как на лыжной гонке.
И на мое счастье выкрикнул гитарист:
— Время вышло!
Разом замолкла музыка, танцоры вышли из круга, Тамила раскраснелась, глаза ее блестели, блестели зубы улыбающегося Энверова.
Они направились было прочь, но перед Тамилою возник Филиалов — как из-под земли, только что рядом со мной стоял.
— А со мной станцуете? — спросил он. — Не изволите ли со мной станцевать, окажите мне честь.
Рядом с красавцем Энверовым в белой рубашке Филиалов выглядел особо карикатурно, вечно мятые брюки, нелепая курточка, лысоватый, тени под глазами, остро пролепленные скулы, нос уточкой, заштатный чиновник, Акакия Акакиевича сосед.
— Мне бы дух перевести, — сказала Тамила, улыбаясь, обмахиваясь платочком.
— Я же вас не на скачки с препятствиями безлошадные приглашаю, — с полупоклоном вымолвил Филиалов. — На танец-с, сударыня.
— Прямо сельский клуб, — осклабился Энверов.
— Так сельский и есть, — ответил Филиалов каким-то совершенно другим голосом, Энверов даже стал его разглядывать.
— Да я согласна с вами станцевать, согласна, — сказала Тамила.
Теперь настала очередь Филиалова шептаться с музыкантами.
И под детскую песенку Филиалов, заложив левую руку за поясницу, сняв курточку, оставшись в дурацкой жилетке поверх неглаженой черной рубашки, картинно вывел свою даму на неведомый лужок.
У Пегги был веселый гусь,
он знал все песни наизусть,
ну, до чего же умный гусь,
спляшем, Пегги, спляшем!
Как ни странно, этот нескладного вида докладчик был из тех не очень многочисленных существ, в которых вселился бес танца. Одержимые, они подчинялись известным только им ритмам, наборам и стилям движений с легкостью, особой элевацией на всех широтах и долготах всех народов мира. Один из моих соучеников, прекрасно танцевавший на институтских вечерах, сказал мне однажды в ответ на комплименты мои: «В детстве я с отцом из дипломатического корпуса жил в Южной Америке; и лучшая танцорка изо всех, кого я видел, была толстая негритянка в летах».
Филиалов, картинно и изящно вытянув руку, вывел Тамилу, чтобы показать ее зрителям, он импровизировал, придумывал па и коленца на ходу, Тамила слушалась, обучаясь на глазах, ей было превесело, улыбаясь, она пускалась вприпрыжку, крутясь по кругу, обходила, изгибаясь, вставшего на колено партнера, топотала каблучками.
У Пегги был смешной щенок,
он танцевать под дудку мог.
Ах, до чего ж смешной щенок!
Спляшем, Пегги, спляшем!
Вместо дудки дудел гитарист почем зря в патрон от лампочки. Все уже подпевали последнюю строчку, приглашая Пегги сплясать.
У Пегги старый жил козел,
он бородой дорожки мел.
Ах, до чего ж умен козел!
Спляшем, Пегги, спляшем!
В детстве водили меня, маленького совсем, на «Щелкунчика» и «Лебединое озеро», на даче в деревне в старших классах ходил я в клуб на «Сковородку», — так называлась сельская танцплощадка; танго, вальсы и фокстроты «Сковородки» и институтских вечеров были школой прикосновения к телам девушек. Но понял я — что такое танец — именно в тот свияжский вечерок, глядя на Филиалова и Тамилу. Не six o’clock, sex o’clock, брачная пляска долговязых птиц, не мистические пассы шаманские, не привычный ритуал маршеобразных посиделок и карнавалов; что-то вроде искусства настоящих художников (неважно, гениальных или мало-мальски способных) неизвестно отчего, непонятно для чего, но почему-то жить без этого уныло и нельзя.
