— Разве можно было из лагеря бежать?
— У меня было шесть побегов, — легко отвечал он. — После шестого я в Заполярье и оказался. После каждого побега мне срок прибавляли, в общей сложности должен был я отсидеть 85 лет. Так что я, знаете ли, профессиональный беглец. Один из садистов заполярных лагерей, у которого была склонность метить заключенных, приказал мне насильно сделать татуировку, художественную часть мастер-татуировщик из уголовников добавил от себя, а текст был от начальника: «Склонен к побегам».
— И вас каждый раз ловили?
— В соответствии с меткой меня стали переводить из лагеря в лагерь, чтобы не успевал подготовить побег, катали по Заполярью в пульмановских телячьих вагончиках туда-сюда. А в предыдущие побеги, — да, ловили. Но один раз был я в бегах 4 года, по поддельным документам устроился работать на белорусскую лесопилку, мне родственники жены помогли, и так там хорошо трудился, что вышел у меня быстрый карьерный рост, стал я директором деревообрабатывающего завода, на беду решили мне выдать правительственную награду, стали документы оформлять, тут и выяснилось, что я не я, а беглый каторжник Жан Вальжан.
— Вы больше похожи на графа Монте Кристо, — сказал я.
— Боже упаси! — весело отвечал он. — Вон какой чудесный доклад был намедни про графа Монте Кристо, благородного мстителя, под заголовком «Занимательная уголовщина».
Не знаю, почему рассказал я ему про тень облака, про особое место на острове, встав в которое, обретешь ясновидение, необычные свойства и черты.
Должно быть, руководило мною русское дао, путь, географический безбрежный в том числе; транссибирский, к примеру, трансцендентальней некуда. Вот, встречаемся мы, пассажиры, путники, страннички, секундно, мгновенно, случайно, наше наличие по закону пути — всегда последующее отсутствие.
И по непреложному необъявленному закону русских дорог, географических долгих, длинных, физически странных (неописуемые объезды всех ремонтируемых шоссеек первой половины XX века, безумные шоферы и последней его трети...) мы разговаривали, как положено, как местные путники, очарованные странники: никогда больше не встретимся, увиделись мимолетно, потому можно рассказать друг другу всю свою жизнь; кому исповедник священник, нам — первый встречный.
— Особые свойства? — переспросил он, брови приподняв, — особые свойства особой породы, племени незнакомого? Да уж мы то, конечно, племя незнакомое, сами по себе и отличаемся от всех жителей земли. Ведь у людей во главе страны — кто? царь, король, хан, президент, деспот; а у нас не одно десятилетие был главарь государства. Скромно именовал себя «вождь», намекал, что мы — племя, не народ, не нация. Главарь по закону языка только у банды бывает. А если людей всё время держать в мятежном теле страха, у них некие свойства появляются самоновейшие, а ряд других человеческих свойств улетучивается. Знаете, кто у своих рабов-адептов сверхъестественную породу осознанно и умело вырабатывал? Некто Гурджиев. Он утверждал: сделай невозможное, сделай это еще раз, повтори трижды. Заставлял кротчайших, доверившихся ему, овец резать, кроликов или кур, например, они у него на представлениях валились то в оркестровую яму толпою, то в проход перед первым рядом зрителей, современно спонтанно по его приказу, и ни одного не то что перелома либо вывиха, а даже ушиба либо синяка, вывел-таки породу.
— Что-то я не видел вас на реплике о Гурджиеве.
— Мне о нем в лагере китаец рассказывал.
— Китаец?
— Мне за десять лет каторги заполярной (предыдущие каторжные места мои находились значительно южнее) попались три китайца, я называл их одним и тем же именем, придуманным мною, это их смешило, но они откликались. Все трое были необычные существа, ко всем троим относился я не то чтобы со страхом, — когда постоянно живешь в аду, не до страхов, — но с особым вниманием. Между прочим, каторга сама по себе вырабатывает нечеловеческие свойства. Жил молодой человек, у которого убили отца (у меня тоже ведь отца убили, ни в чем не повинного отца семейства, юриста, — а ведь бежал из тюрьмы, хватило храбрости, но был пойман, — следователь убил, забил молотком на допросе), который помешан был по юношеской вспыльчивости на идее социальной справедливости, связался с заговорщиками, революционерами, попал на каторгу, выжил, — и получился великий писатель Достоевский. А без каторги был бы милый беллетрист. Но я вспомнил о китайцах. Один из них, кажется, был великий разведчик, работавший на несколько стран, в том числе, на нашу, но в первую голову, я полагаю, именно на Китай. Двое других совершенно загадочны и непроницаемы. Один, например, в норильском лагере объявление о своей лекции на стене барака повесил, такой клочок бумаги зловещий: «Учу побеждать».
Тут закурил он, вспышка огонька осветила его теплым желтым светом в отличие от холодного лунного серебристого, я увидел сеть мелких морщинок на лице, большие складки морщин, при этом была в его чертах красота, поразительная моложавость, даже молодость. Я однажды в Москве видел женщину, вдову великого писателя и философа (тоже лагерника, да, вроде, и ее сажали как жену врага народа) в молодости красавицу редкую, а в старости испещрили черты ее мелкие морщинки, словно тонкая вуаль, хотя и сквозь вуаль былые прекрасные черты светились. Такие морщинки встречаются у старых людей юга, пустыни, Крайнего Севера, у деревенских, у тех, кто ходит под ослепительным ярым солнцем Ярилом, под ветрами нордом, бореем, австром. Может быть, подумал я, есть судьбы, подобные пустыне, либо белому безмолвию приполярному, над которыми стоит такое ветхозаветное роковое солнце, неведомое большинству.
— Где-то я вас видел.
— Может, во сне? — серьезно спросил он. — Мне уже несколько человек говорили, что видели меня во сне задолго до того, как мы натурально познакомились. Раз уж я склонен к побегам, то и к побегам в чужие сны.
— Если честно, мое воображение долгое время занимали именно три китайца, — сказал я.
Он только брови поднял, улыбаясь.
— Прежде всего, китаец из пьесы Михаила Булгакова «Зойкина квартира». Когда один из моих друзей стал заниматься личным расследованием обстоятельств смерти Есенина (и пришел к выводу, что поэт был убит), стал он читать мне свою работу и спрашивать, что я обо всем этом думаю, а я совершенно неожиданно для себя сказал ему: посмотри пьесу «Зойкина квартира», по-моему, она имеет некое отношение к случившемуся в гостинице «Англетер», а еще к наркотикам, да ты заодно и к персонажу-китайцу приглядись. Он прямо-таки отшатнулся от меня и спросил, знаю ли я, что в «Англетере» портье был китаец? Откуда мне было знать.
— Ну, вот, — весело сказал собеседник мой, — а еще хотите в тени облака какие-то свойства по части ясновидения приобрести. Оно у вас и так в латентном виде обретается. Тогда о портье догадались. Мне эту историю рассказываете и не боитесь, что я стукну кому положено о вашем приятеле с его запрещенной темою об убийстве Есенина, да и о вас заодно.
— Этого быть не может.
— Конечно, не может, да вам-то, вроде, сие неизвестно. А третий китаец кто?
