О, эти братья и сестры, затерявшиеся в потаенных и распахнутых настежь рельефах местности эпохи, в ее пустошах, пустырях, чащобах, пещерах, норах, отнорках, воронках, нишах, шахтах, отвалах, ямах, рвах, щелях, комнатушках, кулисах, развалинах, стройках.
— Я видел его сына, — сказал тогда Толик в тамбуре электрички. — Такой веселый, круглый. Он был директором московского ЦДЛ. Ты была в ЦДЛ?
— Нет, — отвечала я.
Старший сын, Леонид, необычайно подвижный, резвый, моторный, как теперь бы сказали, мальчик, оставил воспоминания о жизни в Териоках, куда сослан был за неблагонадежность отец; друживший с Филипповым Лесгафт занимался с детьми русской колонии лыжами, велопробегами, гимнастикой, маленький Леня был одним из самых бойких «лесгафтят». Когда после гибели отца матушка поехала в Ясную Поляну переговорить со Львом Толстым о переиздании «Осажденного Севастополя», она взяла мальчика с собою, ты побегай, побегай по травке, сказал Толстой, видя, что ребенку на месте не сидится, маме букет цветов нарви, цветочки можно рвать, они Божии; и пока говорили о книге, пока Толстой расспрашивал о странных обстоятельствах гибели Филиппова, мальчонка носился по усадебным газонным лужкам. Ничто не предвещало, что станет он впоследствии участником революционных событий, пролетарским поэтом, публиковавшим стихи под псевдонимом Красный Боян. По правде говоря, разные источники трактуют псевдоним его по-разному, и мне неведомо, называл ли он себя Баяном, то есть, красным аккордеоном или красной гармошкою, или имелся в виду, Бояне бо вещий, древний рапсод.
Младший Борис, родившийся за полгода до смерти отца, человек был известный, сперва завлит Большого драматического (будущего Горьковского) театра, потом основатель и директор московского Центрального дома работников искусств, затем директор Центрального дома литераторов. Не стоит забывать, что все три должности связаны были с идеологической сферой.
Прозвище его, веселого, контактного, заводного, в возглавляемых им домах было Домовой. Он написал несколько книг, в том числе «Тернистый путь русского ученого» об отце и прожил долгую счастливую жизнь. В книге об отце вспоминает он большую петербургскую квартиру на Итальянской, запретные кабинет и лабораторию отца, книжные полки с прекрасными изданиями Брэма и Фабра; хотя игру отца на рояле, химические фокусы, показываемые им детям и прерываемые матерью, боявшейся пожара, пороха, искр и фейерверков, а также гостей отца, описаны им со слов старшего брата и старшей сестры.
Сестре, любимой дочери своей Любе, написал Михаил Филиппов предпоследнее письмо в своей жизни. Ему оставалось жить три дня, он писал девочке в Ялту: «Дорогая моя, крошечная моя девочка. Не думай об этом Петербурге, расстроившем твое здоровье. Поправляйся в хорошем климате. Я еду на днях за границу, вернусь 25-го, и мама тогда приедет к тебе с мальчиками. Я тоже непременно постараюсь собраться к вам. Петербург и мое здоровье расшатал: ты помнишь, как я был болен в то лето, когда жил в Териоках, да и теперь я себя здесь неважно чувствую. Когда вполне окрепнешь, тогда приезжай сюда, а теперь, чем дольше ты пробудешь с мамой в хорошем климате, тем лучше. Береги себя, моя дорогая девочка: помни, ты для меня утешение и радость, и ничто так не радует, как то, что ты начала поправляться.
Когда вернутся мальчики, ты, я знаю, будешь баловать Борю. Будь также ласкова и с Леонидом; у него много резкости, но ведь и он добрый мальчик. Ничего я так не хочу, как чтобы вы жили дружно... Люби же людей. Сколько бы ни было в жизни неприятного, всё же мы должны верить тому, что есть в мире любовь. И твой папа любит свою девочку». Хрупкая болевшая лечившаяся в Ялте Люба закончила разведшколу НКВД, была направлена в 1921 году на подпольную работу «в тыл к белоэстонцам», как написал в книге своей брат Борис, «трагически погибла в возрасте 27 лет».
Стало быть, подумала я, похолодев, прочтя эти скупые слова о сестре, эпизоды сериала «Охота на дьявола» с тренингом героини фильма в энкаведешной подмосковной школе разведчиков, которые никак не могла я поначалу связать с канвою сюжета, были связаны с ним напрямую, прямее не бывает, ай да сценаристы. Вот только героиня фильма не погибала, смерть ее становилась инсценировкою, ее ждали любовь, замужество, подложный паспорт, жизнь в одной из западных стран и хэппи-энд со спасенной дочерью и победой над главным злодеем, желавшим завладеть изобретением, философским камнем и всем миром впридачу.
«Взрыв-телеграмма» — так называли некоторые современники изобретение Филиппова. «Летом 1901 года глубокой ночью Филиппов провел очередной эксперимент с направленной взрывной волной. Громовые раскаты, ослепительный луч пронзил гряду свинцовых облаков. Утром люди увидели, что огромный валун, лежавший на берегу реки Териоки со времен Ледникового периода, превратился в груду оплавленных осколков», — свидетельствовал друг изобретателя историк Трачевский. «Для сбора порции лучевой энергии, выделяемой при взрыве, использовались специальные зеркала со строго рассчитанной кривизной. Роль зеркал выполняли посеребренные емкости с вогнутым дном». Мне казалось, что воспоминание об «очередном эксперименте» так и осталось витать в здешнем териокско-келломякском воздухе, и раз в лето у залива разыгрывалась гроза с одним-единственным сотрясающим землю громовым ударом. Луч почему-то представлялся мне подобным молнии в картине Бакста с разрушающимся под ударом неведомой стихии или стихиали античным городом. Один из мемуаристов, ассистент Филиппова Всеволод Всеволодович Большаков, вспоминал: «Под Ригой впервые состоялся дистанционный подрыв пороховых зарядов. А у Финского залива поджигались фанерные дома-мишени».
Он снова и снова запирался вечером в своем кабинете-лаборатории, предупредив жену, чтобы его не беспокоили утром, потому что будет он работать всю ночь, и заполдень находила она его бездыханным. «Вызванный вольно-практикующий врач Полянский не смог определить причину смерти и записал в медицинском свидетельстве „Mors ex causa ignota“». В одном из отчетов о происшествии писали о пятне крови на рубашке. Полицейский врач Решетников написал, что всё дело было в органическом пороке сердца. Полковник Гельфрейх заявил о неосторожном вдыхании паров синильной кислоты. Эмигрировавший во Францию Большаков писал: «Мне доподлинно известно, что этот грех взял на себя Яков Грилюк, студент-естественник петербургского университета, молодой человек, называющий себя пацифистом и погибший от открытой формы туберкулеза в тюремном лазарете». Поговаривали и об убийстве, инициированном охранным отделением и явившимся прямым следствием открытого письма в газету.
Рукопись неоконченного труда изобретателя взял у вдовы почитать и скопировать Финн-Енотаевский (сотрудник по издаваемому Филипповым журналу «Научное обозрение»), и рукопись исчезла, а потом в годы сталинских репрессий исчез и сам читатель. Бумаги, записи и приборы конфисковала охранка, говорили, что они сгорели и погибли, когда в послереволюционный год запылал полицейский архив. Впрочем, в середине двадцатого века в коллекции американского патентоведа всплыл листок с фрагментом описания за подписью Филиппова.
Проснувшись поутру я перечитала текст его открытого письма, напечатанного в «Санкт-Петербургских ведомостях» (остальные издания, испугавшись, печатать оное отказались) накануне его гибели: «В ранней юности я прочел у Бокля, что изобретение пороха сделало войны менее кровопролитными. С тех пор меня преследовала мысль о возможности такого изобретения, которое сделало бы войны почти невозможными. Как это ни удивительно, но на днях мною сделано открытие, практическая разработка которого фактически упразднит войну.
