— Может, мне и изобретательством не заниматься?
— Что изобрели?
— Я изобрел универсальное оружие, — сказал седок, — делающее бессмысленными войны. Будет мир всюду навеки. Знаете, я могу устроить маленький взрыв здесь, — и тогда сейчас же взорвется любой город, который захочу я уничтожить; Константинополь, например.
— В любом городе, — сказал с уверенностью Толик, — найдется собачка, которую станете жалеть. Мой вам совет, я ведь из страны советов: изобретательство бросьте в первую очередь, чертежи спалите, установку свою на части развинтите и в водоем с лодки по ходу плавстредства по частям покидайте. Лучше в море. Наверно, не надо было нам с вами вместе на этой подводе ехать.
— Как это не надо? — спросила я. — Вот едем же.
Лошаденка остановилась.
— Слезайте, — сказал возница.
— И когда, — сказал Толик, слезая и подавая нам с Олей по очереди руку, — вы с изобретением своим покончите, езжайте куда-нибудь в глубинку крыжовник сажать.
— Что это ты раскомандовался? — сурово сказал вознице изобретатель. — Садитесь, нечего вам его слушать, вы еще не доехали, опять заблудитесь.
Телега тронулась, заскрипели оси колес.
Вдруг показалось мне, что лошаденка передвигает ноги, колеса крутятся, потряхивает подводу дорога, — а мы стоим на месте, и всё движение наше фикция, театральная уловка, и никогда мы не выйдем из зоны мертвого леса, закольцевавшего нас на веки вечные.
Одинаковый лес длился.
— Почему вы сказали, что я философ? — спросил Толик. — И так отреагировали на слово «корёбит»? Вы, часом, сами не всерьез ли философией балуетесь?
— Само собой, — отвечал седок. — У меня даже есть работы опубликованные, «Очерки русской философии», «Философия действительности».
— Я один раз видел фотографию действительности, — сказал Толик. — Сделана с телескопа. Называется «Пространственная структура межзвездной локальной среды». А кто из философов вам по душе?
— Герцен, Чернышевский, — последовал ответ, — Огарев, Бакунин, Ткачев, Шелгунов, Серно-Соловьевич, Антонович. Я материалист. А «Философия действительности» — двухтомник.
— Не хухры-мухры, — сказал Толик.
— Вот именно! — подтвердил изобретатель, расхохотавшись.
— А от каких философов вас корёбит?
— От Бердяева! — воскликнул собеседник его. — От Булгакова! Еще от Соловьева и Трубецкого!
— Чем же вам господа идеалисты, сочувствующие русскому космизму, не угодили?
— Религиозным мракобесием.
Возница хмыкнул.
— А кто такие русские космисты?
— Федоров, Флоренский, Вернадский.
— Не знаю. Хотя я, в отличие от вас, философ не доморощенный, а вполне профессиональный, философские обзоры в виде очерков имел честь публиковать в журнале.
— Я читал о них в философском словаре, если не ошибаюсь.
— В каком словаре? — спросил изобретатель, польщенный.
— Хороший словарь, — сказала я. — Серно-Соловьевич в нем есть, а Шелера нету.
— Да неужто и девицы почитывают философские словари?!
— Бес попутал, — отвечала я.
Лошадь остановилась.
— Какая своенравная лошадка, — сказала Оля.
— Она таким образом высказывается, — сказала я.
— Ржать ей не велено, — сказал седок.
— Еле тащится, бедная, — сказала Оля.
— На Пегасе не ездим, лошадь не скаковая, не ямщицкая, не тяжеловоз, тривиальная сельская.
После некоторой паузы Толик спросил:
— Скажите, какая живопись вам нравится? Передвижники?
— Конечно, — отвечал изобретатель. — Как вы догадались?
— Из музыки, — произнес Толик убежденно, — вам подходят разве что песни революционного характера со словом «товарищ» да прикладные пьесы для танцев.
— И тут вы правы. Симфоническую музыку не понимаю и не люблю.
— Вы, должно быть, атеист?
Вопрос Толика показался мне неожиданным.
— Разумеется.
— Видите ли, существуют работы по изучению человеческого мозга, профессора Ч., в частности. Ч. утверждает, что у людей, воспитанных на высоком настоящем искусстве, музыке, литературе, живописи, просто другие мозги. Видящий перед собой с детства прекрасные фрески храмов, старые иконы (русские XIV века, XVII, XVIII, Рублева, репродукции Дионисия, неведомых мастеров прежних времен, иностранца Джотто), воспитанный на песнопениях церковных от русских анонимов и Бортнянского до Баха, Моцарта, Генделя, т. е., взращенного в прекрасном (неважно, князь он или крестьянин) совершенно другие мозги, чем у атеистов, читающих передовые газеты, демократических зануд-писателей, исполненных благих намерений и клеймящих неравенство с несправедливостью, любящих малоодаренных, но хорошо выученных передовых художников. Мозг меняется непоправимо. Как не угадать, какой у вас вкус, если Трубецкой вам враг, а Антонович — идеал разума? Кстати, один известный философ говорил: «Я нахожусь в религии, стало быть, я нахожусь в культуре». Строго говоря, при прагматическом направлении мышления и лишенных красоты и воображения мозгах культура и вовсе не нужна. Искусство тоже. О философии молчу. Знаю страну, где религию почти полностью отменили, искусство заменили суррогатом, а философия как таковая запрещена.
— Что же это за страна? — спросил, нахмурившись, явно недовольный словами Толика седок.
— Не будем о грустном, — отвечал Толик. — Вот вы атеист, а как не признать, что на самом деле именно религия с невиданно прекрасными живописными изображениями и молитвенной музыкой, а также ве-ли-чай-ши-ми литературными достижениями, как ничто, способна объединить народ, воспитать в нем эти самые другие мозги, обеспечить понимание друг друга, ну, и понимание искусства с философией, само собой.
Лошадь опять остановилась.
— Долго ли будем мы их везти? — каким-то другим голосом, холодно, с легким акцентом спросил вейка.
— Нам везет, вы везете, — сказала я.
— До развилки, — отвечал седок.
Диалог седока с Толиком возобновился, повторялся с вариациями, крутясь вокруг одних и тех же тем, как вертящиеся вхолостую колеса нашей зачарованной подводы.
В какой-то момент сидящий в профиль обернулся, чтобы посмотреть на Толика, я обернулась глянуть на возницу и узнала в седоке подымавшегося по Катиной лестнице дома на Жуковского призрака. «Изобретатель», — сказала тогда Катя.
— Желна! — воскликнула Оля.
Над нами пролетел черный дятел, и, подвластный дирижерскому его полету, зазвучал разноголосый хор птиц.
— Вот этот гриб — то ли неизвестная науке поганка, то ли производное разрушенного в экспериментальных целях участка среды, — сказал Толик. — Артефакт ни-то-ни-сё. Вроде меня. Кто я? То ли столяр, то ли сторож, то ли писатель. Все удивляются.
