Не в силах понять происходящего, я выключила телевизор и тут же уснула, едва успела лечь.
Однако, на следующий вечер сериал продолжался, равно как и послезавтра, и наконец заманил меня в свои сети. На третий вечер я полюбопытствовала — что же это я смотрю? И компьютер объяснил мне: фильм «Охота на дьявола», чьи сценаристы (их было несколько), сочиняя свою детективную историю, в качестве отправной точки взяли ряд реальных событий, связанных с неким изобретением начала XX века (или конца XIX?). Изобретателя «луча смерти», таинственного, невероятного по тем временам оружия, звали Михаил Михайлович Филиппов.
Набрав его имя, отчество и фамилию, начала я было читать биографию, но тут остановила меня фотография.
Потому что этого человека я видела дважды. На лестнице дома моей школьной подруги Кати К. на улице Жуковского и в лесу под Зеленогорском, где заблудились мы в юности, городские грибники, отправившиеся с комаровской дачи в поход около пяти часов утра.
Катя К. была на класс меня младше, в школе почему-то соблюдался ранжир дружб и общений только с однолетками, одноклассники предпочтительнее, чем из класса параллельного, но мы зацепились языками, она в девятом, я в десятом, вне этой традиции. Кажется, мы разговорились о театре, я была отчаянной театралкой, открывшей театральный мир с товстоноговского спектакля «Идиот». А Катя собиралась в театральный институт, ходила на все премьеры, играла в детском театре и крутила роман (возможно, платонический) с одним из молодых (много старше нее) актеров Малого драматического.
Жила Катя почти напротив нашей школы: перейди дорогу — и ты уже там; а мне надо было идти квартал с угла Невского. Я часто заходила к ней в гости после уроков. Окончив школу, мы дружили еще несколько лет, потом судьба стала помаленьку разводить нас, как в танце, а затем Катя переехала в Москву.
Я вошла в парадную. Человек, уже поднимавшийся по лестнице, должно быть, зашел передо мной, хотя я не видела на улице, чтобы кто-то заходил в Катину парадную. Он был одет как-то странно, как человек из спектакля, из чеховской пьесы, что ли. Пройдя марш, он обернулся, я хорошо разглядела его, запомнила, девочка из кружка рисования, всюду делавшая наброски, всегда с собой блокнот и мягкий карандаш, почти профессиональная память на лица. Он смотрел не на меня, а как-то мимо, словно меня и не было. Я еще слышала его шаги этажом или двумя выше, когда звонила в Катину квартиру.
— Странный человек поднимался передо мной на один из верхних этажей. Похож на актера, не переодевшегося после спектакля. С бородкой, рассеянный, видно, на меня смотрел, не замечая.
— A-а, — сказала Катя самым спокойным образом, — это покойник. И поднимался не на один из верхних этажей, а на последний.
— Впал в летаргический сон, а потом проснулся? — предположила я. — А почему он так одет?
— Да потому что впал не вчера, а посотни лет назад. И не в летаргический, а в натуральный вечный. Там, наверху, под крышей, была у него квартира с лабораторией, таинственная он был личность, изобретатель. В газетах писали: умер от апоплексического удара.
— Ну-у... — сказала я. — В нашем-то граде на брегах Невы со времен Павла Первого жаргон известный: если говорят, что умер от апоплексического удара, стало быть, по кумполу табакеркой хряпнули.
— Ах, девочки, — сказала, входя, Катина мать. — По кумполу. Хряпнули. Как Элиза Дулиттл на первом светском приеме. Кто шляпку тиснул, тот и тетку грохнул.
— Я знаю другой перевод, — сказала я. — Кто шляпку ляпнул, тот и тетку кокнул.
— А я знаю третий, — сказала Катя. — Но мне его Ш. не велел при дамах повторять.
— Мне это твое знакомство, — сказала Катина мать, — не по душе.
Катина мать была легка, изящна, элегантна, серебряные звенели браслеты, прическа идеальна, глядела она на несовершенный мир и обитателей оного с чуть снисходительной улыбкою. Я слышала от Кати, что мать говорит на каком-то особенном немецком языке, редком венском диалекте, называющимся wienerisch. Откуда взялся венский немецкий, понятия не имею; не была ли из Вены родом Катина бабушка? в те времена — очень редко — встречались в Санкт-Петербурге, на советском диалекте именуемом Ленинградом, женщины в летах с нехорошим местом рождения, за что их дочерей никто не хотел на работу принимать. О Катином отце я не знала ничего.
— Как же вы живете? У вас этот... покойник... каждый день ходит... и вам не страшно?
— Да нет же, — отвечала Катина мать, — вовсе не каждый день. Только раз в год. В день своей смерти. Над нами квартира одной почтенной дамы, она физик, а зять ее любитель фантастики, так вот, они утверждают, что изобретатель, работавший с какими-то ядовитыми веществами да вдобавок с электрическими волнами либо корпускулами, опытами своими нечто изменил во времени и пространстве нашего дома, и раз в году происходит некий пространственно-временной скачок, и мы покойника, поднимающегося по лестнице, лицезреем.
Она попрощалась с нами и убыла в парикмахерскую. Что ей там было делать, осталось загадкою, прическа ее, по обыкновению, была совершенна как у скульптуры.
Мы заговорили о привидениях.
— Ш. считает, — сказала Катя, — что главный герой «Гамлета», смысл и пружина всего действия — являющаяся из потустороннего мира тень отца Гамлета. Он это вычитал в одной умной книге, «Психологии искусства» Выготского.
— Ведь по-французски, — сказала я, — привидение — «revenant», «возвращающийся», с того света выходец. Оно главное. А у нас, в русском языке, главные мы сами, наше зрение: при-зрак, при-видение.
— А по-английски, — сказала Катя, — это «ghost» или «spectre».
— То есть или гость как revenant или нечто, имеющее отношение к зрению, спектр, видимое...
На этом познания наши в языках исчерпались, закрылась тема народного сравнительного языкознания вкупе с народной этимологией, разговор перешел на ожидающую Катю летнюю поездку с матушкой в прибалтийский город Эльву и мое грядущее пребывание на недавно купленной родителями даче в Комарове.
— Прошлым летом, — сказала я, — у нас по хозяйству помогала подруга моей покойной бабушки финка Мария Павловна. На ночь на кухонный стол клала она хлеб и нож, говоря: «Дух придет, пускай поест». Зимой после марева гриппозной высокой температуры мне пришло в голову: а вдруг она имела в виду не вообще духа, а привидение моей любимой бабушки, которую почитала чуть ли не за святую?
— У разных народов, — глубокомысленно произнесла Катя, — разные отношения с духами. Но я не знала, что их кормят.
«Может быть, — думала я идя по улице, — мне так неуютно в Комарове оттого, что в пространстве его спокон веку кормили духов, а я родилась в Вятке, в детстве жила в Валдае, где кормят только домашних животных и обитающих рядом с домом птиц?»
Сериал стремился к дареному финалу, придуманному сценаристами хэппи-энду. Охмуренная его длящейся с тысяча девятьсот третьего года (момента гибели Филиппова в Катином доме) до сорок восьмого, что ли, киношной борьбой добра и зла, стала я задергивать оконную занавеску; небо оказалось внезапно безоблачным, полная луна уплывала от Смольного собора в сторону Суворовского проспекта.
