Должно быть, Соловку после большого морского вольера было нелегко в тесном бетонном мешке, но он терпел. Особенно любил он сеансы плавания и игр с детьми.
Когда оказались мы на Соловецких островах, услышал я поморские легенды о белухах, любимых животных поморов. Белухи загоняли рыбу в рыбацкие сети, подходили близко к берегу, с ними плавали дети, им случалось тонущих детей спасать.
Но сперва в нашем московском водяном цирке поменялось начальство, пришли любящие деньги и равнодушные к дельфинам существа, решено было тренировать новых дельфинов с помощью уже тренированных, Соловка отправили в загон Белужьей бухты, претерпел с ним переезд и я, и там на второй год безоблачной жизни случилось непредвиденное: ураган, сметавший и ломавший ограждение, рвущий в клочья сети. Соловок получил тяжелейшие раны и травмы, мы его еле выходили, был момент, когда я на то не надеялся. В дни болезни услышал я произносимые им странные речи, напоминавшие молитвы; не знаю, откуда он их взял.
Одна из дрессировщиц, особо полюбившая Соловка и выхаживавшая его с невероятным тщанием и терпением, красивая кудрявая русалка, рассказала мне несколько местных легенд о вечном бессмертном дельфине и о соловецком монахе, с которым он дружил.
А потом, когда дельфин оправился, раны его чудесным образом затянулись, пришла новая тема в нашу жизнь: опыты одной исследовательской группы, о которой подробно говорить я не стану, скажу только, что речь шла о вживлении электродов в мозг дельфина, управлении им при помощи подачи импульсов разной силы на различные участки мозга, о тренинге по переноске мин для подрыва вражеских судов и так далее.
Соловка мы отстояли, мотивируя отказ от операции его травмами, но он был, как самый умный, включен в репродукционную программу, от него хотели получить умных дельфинят, и мы опять двинулись в путешествие, на сей раз в Амурский дельфинарий, мигрируя как свободные животные, зимой в Северный Ледовитый, к лету к себе на Соловки или на Амур.
Ему удалось подобрать подругу, получился и детеныш. Но какую-то тревогу почувствовал я в нем, что-то произошло с ним в результате наших перемещений. Тревога его возросла, когда оказался он в компании управляемых импульсами на электроды подопытных собратьев.
В конце концов мы вернулись на Белое море.
Тревога не проходила, дельфин мой тосковал, потерял аппетит и желание играть.
Вольер был огорожен сетями, доходящими до дна, но Соловок научился в одном месте, где дно было с выемкой, приподнимать сеть и отправляться в свободное плавание. Чаще всего видели его у древних мостков, чуть ли не довоенных, он выбирался на этот потемневший от времени пирс и словно звал или ждал кого-то. Начальство хотело принайтовать сеть намертво, но мы возражали, отговорили, потому что Соловок всегда возвращался, а прогулки действовали на него самым благотворным образом. Наша дрессировщица-русалка говорила, что какого-то монаха или священника видели на мостках, и Соловок выпрыгивал перед ним из воды и кувыркался как прежде. Священники и туристы навещали Соловецкий монастырь, долгие годы служивший одним из самых страшных лагерей архипелага ГУЛАГа.
В конце концов Соловок обрел радость жизни, я узнавал в нем прежнего приятеля своего, нашел он и новую подругу. Теперь они отправлялись поплавать в свободных водах вдвоем, он приподнимал сеть, сначала выпуская на волю дельфиниху свою, затем следуя за ней.
На нашу голову ее наметили на роль подопытной, ожидалась ее перевозка; и пока ожидалась, Соловок с подругою покинули вольер навсегда.
Поначалу мы терпеливо ждали их возвращения, потом стали их искать. Сначала я искал их один на самом тихом катере или на веслах. Потом ко мне стали присоединяться экспедиция за экспедицией. Известный океанолог принял активное участие в поисках, друзья нашей дрессировщицы, обитатели палаточных городков АМН, вертолетчики, моряки Севморпути; его искали люди Утришта, думая, что он может привести туда подругу, сотрудники Амурского и Владивостокского дельфинариев, московские тренеры и антрепренеры; но он как в воду канул, — собственно, именно в воду и канул.
Мне он мерещился всюду, точно призрак надежды, на нашем южном берегу Большого Соловецкого острова, на Белужке, в незнакомых мне прежде милях Севморпути. Я узнал бы его из сотен дельфинов, но не представлялась мне такая возможность. Мы искали его на Белом море в приливы и отливы, нас обступали серебристые нимбы белой полярной ночи, космические инопланетные рельефы обнажившегося морского дна.
Да, человек возлюбил дельфинов, но для своего удовольствия, как подданных, слуг, рабов, они превращены в игрушки, в орудия, мы забыли, что любить — это уважать свободу любимого существа. На них зарабатывали деньги, их убивали ради идиотских опытов, их учили взрываться, взрывая чужие подлодки, обезвреживая мины. Что удивительного в бегстве Соловка? Да наш человеческий мир — сущая погань. Не смотрите вы на меня так; вы предполагаете, что мой дельфин погиб, что мы искали пустоту? Я знаю, что он жив. Иногда мне снится, что он бессмертный, что он был всегда и будет вечно. А наша наглая человеческая цивилизация, желающая, чтобы ей служила золотая рыбка, всё жаднеет, жаднеет, стареет, и должна остаться старухою у разбитого корыта. Эта мания из всего делать вонючую колбасу, видеть в коне конину, превращать китовый ус в корсеты пустопорожних бабенок, чтобы очаровываться их задами и плодить себе подобных варваров и тупиц...
Но пожарные уезжают, а нам всем пора домой.
С этими словами отдал он портрет Соловка молодой женщине, которую бросил муж, и двинулся к дому.
Пожарные покидали место действия, смотав шланги, на своих прекрасных красных воюще-звенящих машинах.
— Как это мы собрались, — сказал Наумов биолингвисту, — на одной лестничной площадке, люди дельфиньей темы?
— Мне кажется, в мире издавна существуют тотемные животные. Спросите любого русского о медведях, он вам расскажет. О зоосадном, о липовой ноге, о пушкинском из «Дубровского», о Винни Пухе, о медовой утехе, о трех медведях, о Маше и медведе, о символе с герба, о берложьей спячке, о развесистой клюкве и бродящим под нею по улочкам российских городов мишках из иноземных фантазий, о медвежьей болезни, ведмедике клещеногом конфетном и его собрате, «Мишке на Севере», о мишках в сосновом лесу. Может, если первого встречного о дельфинах спросить, и он вам что поведает.
Запах гари стоял на лестнице, в квартирах всё было оторочено легкой липкой копотью, только возьмись за дверную ручку — и оставишь потом на чём ни попадя весь дактилоскопический набор отпечатков пальцев, а заодно и ладони. Две двери — ремонтируемой и отремонтированной квартир — настежь, клочья пены, свисающей с потолков разделанных по-черному кухонь и прихожих, битый кафель, под которым отпылал слой битума, рассобаченный ледорубами пожарников паркет, два поджигателя, сидящие в полном ступоре на полу, морды черные с потеками, обожженные лапы замотаны грязными тряпками, они никак не реагировали на заглядывающие в их несчастное жилище многочисленные рыла с темными от вдохновенной сажи пятачками. Не было такого пятачка только у развернутой малютки, тут же проснувшейся и заплакавшей в голос, ей не понравился вонючий прогорклый воздух обретенного дома.
