Отказываясь принять его жалость, я встала:
– Вечереет, мне нужно возвращаться.
Лукавый огонек стер сверкнувшую в его глазах мимолетную симпатию. Колдун произнес:
– То, что у тебя на уме, невозможно! Ты что, забываешь, что ты живая?
Я снова направилась в лагерь беглецов, так и этак вертя в голове последнюю фразу. Означает ли она, что высшее знание приходит только со смертью? Что у живых есть свой неосязаемый предел? Что мне следует смириться с несовершенством своего знания?
Я уже собиралась покинуть плантацию, когда ко мне подошла группа рабов. Я подумала, что здесь были больные, женщины, желавшие получить какое-то снадобье, дети, которым требуется пластырь для ран, мужчины, повредившие конечности при работе на мельнице. Очень быстро по острову разошлись слухи о моей способности извлечь из растений самое лучшее, поэтому стоило мне где-то появиться, как я тут же оказывалась окружена жаждавшими лечения.
Однако дело оказалось совсем в другом.
Рабы с приличествующими случаю выражениями лиц бросили мне:
– Берегись, мама! Вчера вечером плантаторы собрались. Они хотят твою шкуру.
Я упала с облаков. В каком преступлении можно меня обвинить? Что я сделала со времени своего прибытия, кроме того, что лечила тех, кого никто не лечил?
Мужчина объяснил мне:
– Они говорят, что ты переносишь сообщения от одних негров, работающих на плантациях, другим, что ты помогаешь им готовить восстание. Поэтому они собираются устроить тебе ловушку.
Потрясенная, я снова направилась к лагерю.
Те, кто следовал моему рассказу до сих пор, должно быть, разозлились. Что же это за ведьма, которая не умеет ненавидеть, и человеческое жестокосердие всякий раз сбивает ее с толку?
В тысячный раз я приняла решение быть другой, отрастить клюв и когти. Ах! Изменить свое сердце! Обмазать его стенки змеиным ядом. Сделать из него вместилище жестоких и горьких чувств. Любить зло! Вместо этого я чувствовала у себя в душе только нежность и сострадание к обездоленным, возмущение несправедливостью!
За Фарли Хиллз садилось солнце. К небесам поднялось неумолчное пение ночных насекомых. К улицам негритянских поселков поднималась оборванная толпа рабов, а десятники, торопясь выпить своего сухого, покачиваясь взад-вперед под навесом веранды, гарцевали на лошадях. При виде меня они щелкали кнутами, словно не терпелось применить их. Тем не менее ни один не осмелился рискнуть.
Когда я добралась до лагеря, уже стемнело.
Укрывшись в густых зарослях сырных деревьев, женщины коптили куски мяса, которые предварительно покрыли смесью лимона и перца чили, а перед этим посыпали листьями ямайского перца. Обе женщины Кристофера неодобрительно взглянули на меня; они задавались вопросом, что происходит между их мужчиной и мной. Обычно я жалела их молодость и дала себе слово не делать ничего, что могло бы их задеть. Но в тот вечер я даже не взглянула в их сторону.
Кристофер сидел у себя в хижине и сворачивал себе сигару из листьев табака – растения, в изобилии встречающегося на острове и на котором некоторые плантаторы сделали себе состояния. Он насмешливо произнес:
– Где ты снова бродила весь день? Надеешься таким образом найти лекарство, о котором я тебя просил?
Я пожала плечами:
– Советовалась с людьми, более искусными, чем я. Все они говорят, что нет никакого лекарства от смерти. Богатый, бедный, раб, хозяин – каждый должен пройти через это. Но послушай меня: я хоть и поздно, но поняла, что должна стать совсем другой. Позволь мне вместе с тобой сражаться с белыми!
Закинув голову назад, он рассмеялся; отзвуки его веселья смешивались с завитками дыма сигары:
– Ты, сражаться? Это уж слишком. Долг женщины, Титуба, – это не сражаться, не воевать, это любовь!
Несколько недель все было спокойно.
Несмотря на предупреждения рабов, я все равно спускалась на плантации. Отныне я выбирала время сразу после захода солнца – время, когда пространством снова овладевают духи. Как бы ни были недовольны Ман Яя и моя мать Абена, что я поселилась в Фарли Хиллз, они не прекратили ежедневно появляться рядом со мной, сопровождая по неровным дорожкам, змеившимся по полям. Их ворчание я не воспринимала всерьез:
– Что ты делаешь среди беглецов? Это скверные негры, которые только думают о том, чтобы воровать и убивать!
– Неблагодарные они, вот и все! Оставили в рабстве матерей и братьев, а сами освободились!
Какой смысл был об этом говорить?
В те дни я познала большое счастье! Я вернула к жизни ребенка – маленькую девочку, едва вышедшую из тени материнского лона. Она еще колебалась, не переступив врата смерти, в темном коридоре, где готовятся к отправлению. Я удержала ее – теплую, покрытую вязкой слизью и экскрементами, положив на грудь матери. Какое выражение было на лице этой женщины!
Таинственное и загадочное материнство!
Впервые я подумала: а вдруг ребенок, которому я когда-то отказала в жизни, несмотря ни на что, придал бы моему существованию значимость и вкус!
Хестер, не обманулись ли мы? Не следовало ли тебе жить ради своего ребенка вместо того, чтобы умереть вместе с ним?
Кристофер завел привычку проводить ночь в моей хижине. Я и сама толком не знаю, как началось это новое приключение. Чуть более настойчивый взгляд. Вспышка страсти. Желание доказать самой себе, что я еще не сломлена, не подурнела, как лошадь, которая носила слишком тяжелый груз. Впрочем, стоит ли об этом говорить? Связь затрагивала только мои чувства. Остальная часть меня продолжала принадлежать Джону Индейцу, о котором, как ни странно, я с каждым днем думала все больше.
Мой негр, полный ветра и наглости, как когда-то прозвала его Ман Яя. Мой негр – предатель, у которого нет храбрости!
Когда Кристофер неистовствовал над моим телом, мой разум блуждал; я снова переживала наслаждение своих американских ночей. Зима и холод куда-то спешат в ночи. Слушайте их долгий вой! И галоп их лап по затвердевшей от мороза земле.
Мы с моим негром ничего не слышим – мы задыхаемся от любви. Сэмюэль Паррис, наглухо застегнутый, весь в черном, с ног до головы, читает молитвы. Послушайте суровую литанию, выходящую из его уст:
Они многочисленнее, чем волосы у меня на голове,
Те, кто беспричинно ненавидит меня.
Они многочисленны – те, кто хочет погубить меня…
Мы же с моим негром ничего не слышим – мы буквально погибаем от любви.
Понемногу Кристофер, обладавший мной в тишине, начал доверяться мне:
– По правде говоря, нас не так много, и самое главное – мы недостаточно вооружены, чтобы напасть на белых. Полдюжины ружей и дубинки из гваякового дерева – вот и все, что у нас есть. Поэтому мы живем в постоянном страхе, что нападут на нас. Это правда!
