Я заколебалась, и тогда юная девушка воскликнула:
– Это я, Мэри Блэк! Неужели ты меня забыла?
Ко мне вернулись воспоминания.
Мэри Блэк была рабыней Натаниэля Патнама. Обвиненную, как и я, шайкой малолетних девиц в том, что она ведьма, ее отвели в тюрьму Бостона. Что с ней стало, мне уже было неизвестно.
– Мэри!
Внезапно прошлое раздавило меня тяжестью боли и унижений. Некоторое время мы рыдали в объятиях друг друга. Затем она выплеснула на меня целые ушаты новостей:
– Ах да! Сейчас обнаруживаются зловещие происки! Девочки все делали по указке родителей. История о землях, больших деньгах, старых соперничествах. Теперь ветер переменился; Сэмюэля Парриса хотят прогнать из деревни, но он держится. Требует невыплаченного жалования и дров для отопления, которые ему так ни разу не доставляли. Знаешь, что у его жены родился сын?
Не желая слышать об этом ни единого слова, я прервала ее:
– А как ты? Что случилось с тобой?
Она пожала плечами:
– Я все так же у Натаниэля Патнама. После прощения губернатора Фипса он взял меня назад. Он злится на своего двоюродного брата Томаса. Знаешь ли ты, что доктор Григгс теперь говорит, что Мэри Патнам и ее дочь Анна совсем безголовые?
Слишком поздно! Слишком поздно! Правда всегда приходит слишком поздно, так как идет медленней лжи. Важной медленной походкой, вот как идет правда! Мне буквально обжигал губы один вопрос, но я удерживалась от того, чтобы задать его. Под конец не выдержала:
– А Джон Индеец, что стало с ним?
Мэри колебалась, и тогда я повторила вопрос уже настойчивее. Она кратко ответила:
– Он больше не живет в деревне.
Я была изумлена:
– И где же?
– В Топсфилде!
В Топсфилде? Я схватила бедную Мэри, не осознавая, что мои пальцы вонзаются в ее ни в чем не повинную плоть.
– Мэри, ради всего святого, скажи мне, в чем дело. Что он делает в Топсфилде?
Смирившись, она посмотрела мне в лицо.
– Помнишь госпожу Сару Портер?
Больше, чем кого-либо! Худышка, которая в молитвенном доме не поднимала глаза от молитвенника!
– Так вот, он стал работать на нее, а когда ее муж умер, упав с крыши, занял место в кровати. В деревне это вызвало такое возмущение, что им пришлось уехать.
Должно быть, я выглядела настолько расстроенной, что Мэри утешающе добавила:
– Говорят, они совсем не ладят.
Остаток разговора я не слышала. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума; одновременно с этим в памяти снова оживали слова Хестер:
– Жизнь всегда чересчур снисходительна к мужчинам, неважно, к белым или черным!
Вот висельник! Я выбивалась из сил в рабстве, а в это время мой муж в кожаной обуви с победным видом шагает по новым землям и живет в свое удовольствие. Потому что эта Портер богата – об этом я теперь вспоминала. Ее имя, как и имя ее покойного супруга, указывали среди тех, кто платил самые высокие налоги.
Я ускорила шаг, так как ветер стал еще резче и проникал под одежду, когда-то подаренную мне Бенджамином Коэном и хранившую нежный всепроникающий запах ее мертвой хозяйки.
Я торопилась: теперь – это я прекрасно понимала – у меня было только одно прибежище: большой дом на Эссекс-стрит.
Когда я туда добралась, настало время молитвы. Дети, собравшись вокруг отца, произносили слова, которые в конце концов стали для меня привычными: «Шма Исраэль Адонай Элохейну Эхад».
Я побежала в свою каморку и позволила горю полностью овладеть мной.
9
Впрочем, он ушел из моей жизни, как и остальное: боль стихла, и да, на четыре месяца у Бенджамина Коэна Д’Азеведо я познала покой, не осмеливаюсь сказать «счастье».
По ночам Бенджамин шептал мне:
– Наш бог не знает ни расы, ни цвета. Если хочешь, ты можешь стать одной из нас и молиться вместе с нами.
Я перебивала его смехом:
– Твой бог принимает даже ведьм?
Бенджамин целовал мне руки:
– Титуба, ты моя возлюбленная ведьма!
Тем не менее иногда тоска возрождалась. Я знала, что горе никогда не уходит. Я знала, что принадлежу к той породе людей, которых оно особенно любит, и ждала.
Я ждала.
10
Это началось, когда мезуза
[32], прикрепленная над входной дверью дома Бенджамина Коэна Д’Азеведо, как и над дверями двух других еврейских семей, была сорвана и заменена непристойным рисунком, нанесенным черной краской.
Евреи настолько привыкли к гонениям, что Бенджамин, быстро сориентировавшись, сосчитал детей и завел их в дом, будто покорное стадо. Я потратила несколько часов, чтобы найти Мозеса, который резвился с другими сорванцами неподалеку от доков. Его кипа еле держалась на одном густом рыжем локоне. На следующий день должен был быть шаббат. Как обычно, пять Леви и трое Маркусов – Ребекка, его жена, все не выходила из дома после родов – потихоньку пробрались к Бенджамину, чтобы исполнить обряд. Едва раздались их голоса – возможно, чуть более дрожащие, чем обычно, – как на окна и двери обрушился целый ураган камней, ударявшихся и отскакивавших от них.
Мне же терять было нечего; выйдя наружу, я увидела сгрудившуюся в нескольких метрах от дома небольшую толпу мужчин и нескольких женщин в зловещих одеяниях пуритан. Меня охватил гнев, и я двинулась к обидчикам. Мужчина загрохотал:
– Действительно, о чем думают те, кто нами правит? Разве для этого мы покинули Англию? Чтобы видеть, как рядом с нами размножаются евреи и негры?
На меня обрушилась туча камней. Я продолжала двигаться вперед, полная ярости, которая буквально воспламеняла мое тело и делала ноги проворными.
Внезапно кто-то заорал:
– Вы что, не узнаете ее? Это Титуба, одна из салемских ведьм!
Камни посыпались градом. Дневной свет померк. Я чувствовала себя подобной Ти-Жану
[33], который, вооруженный одной силой воли, развеивает холмы, поворачивает вспять морские волны и заставляет солнце возобновить свой бег. Не знаю, сколько времени длилось это сражение.
Сознание вернулось ко мне в конце дня; все тело было разбито, а Метахебель в слезах меняла компресс у меня на лбу.
Ночью мне приснился сон. Я хотела войти в лес, но деревья объединялись против. Меня опутывали черные лианы, упавшие с верхушек. Я открыла глаза: комната была черна от дыма.
