Кровь залила землю, ее резкий запах проник нам в горло.
Спустя некоторое время, показавшееся мне бесконечным, возник какой-то смутный силуэт, а потом к нам подошла миниатюрная женщина с очень бледным лицом и очень черными волосами. Бенджамин упал на колени.
Из скромности я отошла в сторону. Разговор между двумя супругами продолжался довольно долго.
Отныне каждую неделю я давала возможность Бенджамину Коэну Д’Азеведо снова увидеть ту, которую он потерял и о которой так жестоко сожалел. Обычно это происходило в воскресенье вечером, когда последние друзья, приходившие обменяться новостями о евреях, разбросанных по всему миру, уходили после чтения отрывка из их священной книги. Думаю, Бенджамин и Абигайль говорили о том, как идут их дела, о воспитании детей, о тревогах, которые те вызывают. Особенно самый младший, Мозес, который лезет общаться с язычниками и хочет говорить на их языке. Повторю: должно быть, потому, что этот обмен мнениями происходил по-еврейски, я вслушивалась в мрачные звуки этой речи с некоторой тревогой.
Через месяц Бенджамин попросил у меня разрешения взять на эти встречи старшую дочь Метахебель.
– Ты представить себе не можешь, что значила для нее смерть матери. Разница в возрасте между ними составляла всего семнадцать лет, и Метахебель была привязана к Абигайль, как сестра. В последнее время моя любовь стала их путать. У них одинаковый смех, одинаковые темные косы, обернутые вокруг головы; бледная кожа обеих распространяет одинаковый аромат. Титуба, когда я вижу, что бог разлучает ребенка с матерью, мне случается усомниться в нем. Усомниться в боге! Видишь, я не хороший еврей!
Разве у меня хватило духа отказать?
Тем более что из всех детей Метахебель была моей самой любимой. Такой нежной, что дрожишь при одной мысли, что может сделать с ней жизнь – капризная и неосторожная мегера. Такой заботливой к другим. Немного владевшая английским, она говорила мне:
– Почему у тебя в глубине зрачков такие тучи, Титуба? О чем ты думаешь? О близких, что в рабстве? Разве ты не знаешь, что бог благословляет страдания и что именно так он узнает своих?
Но эти слова о вере не доставляли мне удовлетворения; я качала головой.
– Метахебель, не пора ли жертвам сменить лагерь?
Теперь, дрожа от холода в саду, мы ожидали появления Абигайль уже втроем. Первыми побеседовали друг с другом супруги. Затем дочь подошла к матери. Они остались наедине.
Почему любые отношения между женщиной и мужчиной, хоть немного окрашенные чувствами, в конце концов должны воплощаться в кровати? Не могу это осознать.
Как Бенджамин Коэн Д’Азеведо, так занятый воспоминаниями о покойной, и я, неблагодарная, соскользнули на путь ласк, объятий, удовольствия, которое отдаешь и получаешь?
Думаю, когда это произошло с нами впервые, он был удивлен еще больше меня, так как считал свой член чем-то вроде негодной к употреблению домашней утвари и удивился, заметив, что тот – пылающий, жесткий, проникающий и обильно заполненный соком. Он был удивлен и очень пристыжен; он, внушавший своим сыновьям ужас перед грехом блуда. Он отодвинулся, бормоча слова извинения, которые были сметены новой волной желания.
Отныне я жила в странном положении – одновременно и любовница, и служанка. День не приносил мне отдыха. Надо было чесать шерсть, прясть, будить детей, помогать им умываться, одевать их, приготовлять мыло, стирать, гладить, окрашивать, чинить предметы одежды, простыни, одеяла и даже ставить новые подметки на обувь. При этом надо было не забыть натопить сала для свечей, накормить животных и поддерживать дом в порядке. По религиозным причинам я не готовила еду, этим занималась Метахебель; мне не нравилось, что ее юность проходит за домашними работами.
Вечером Бенджамин Коэн Д’Азеведо присоединялся ко мне в каморке, где я ночевала на кровати с медными столбиками. Признаться, пока он снимал одежду и я видела его искореженное тело воскового цвета, я не могла не думать о темном мускулистом теле Джона Индейца. К горлу у меня поднимался комок боли, я изо всех сил пыталась задушить свои рыдания. Однако это продолжалось недолго; со своим притворным любовником я ничуть не хуже дрейфовала по морю наслаждения. Однако самыми сладкими были те минуты, когда мы говорили. О нас. Только о нас.
– Титуба, ты знаешь, что такое быть евреем? С 629 года франкские Меровинги приказали выслать нас из своего королевства. После Первого собора папы Иннокентия III евреи должны были носить на одежде круглую метку и не ходить с непокрытой головой. Перед тем как Ричард Львиное Сердце отправился в крестовый поход, он скомандовал общее наступление на евреев. Знаешь ли ты, сколькие из нас потеряли жизнь по вине инквизиции?
Не оставаясь в долгу, я прерывала его:
– А мы? Знаешь ли ты, сколькие из нас обливаются кровью по побережьям Африки?
Но он продолжал:
– В 1298 году все евреи Рёттингена были убиты; волна убийств распространилась на Баварию и Австрию… В 1336 году наша кровь проливалась от Рейна до Богемии и Моравии!
Он со всего размаха стукался об меня.
Однажды ночью, когда наше соитие оказалось более неистовым, чем обычно, Бенджамин страстно прошептал:
– Титуба, в глубине твоих глаз все время какая-то тень. Что я могу тебе дать, чтобы ты была счастлива или почти счастлива?
– Свободу!
Слова вылетели так быстро, что я не успела их удержать. Он внимательно посмотрел на меня огорченным взглядом:
– Свободу! Но что ты с ней сделаешь?
– Займу место на одном из ваших кораблей и сразу же уплыву к себе на Барбадос.
Его лицо застыло, я едва узнала Бенджамина:
– Никогда, слышишь, никогда: если ты уедешь, я потеряю ее во второй раз. Никогда больше не говори мне об этом.
Мы об этом больше никогда не говорили. Разговоры на подушке имеют не больше значения, чем сны, и отличаются той особенностью, что могут легко забываться.
Мы вернулись к своим привычкам там, где их оставили. В этой еврейской семье я понемногу освоилась. Я научилась кое-как говорить по-португальски. Я живо интересовалась историями о принятии в гражданство; меня раздражало, когда мелочность губернатора делала это трудным, если не вовсе невозможным. Я весьма интересовалась историями о строительстве синагоги и научилась считать Роджера Уильямса настоящим другом евреев, обладавшим либеральным прогрессивным умом. Да, я пришла к тому, что, как Коэн Д’Азеведо, начала делить мир на два лагеря: друзей евреев и всех остальных, при этом высчитывая шансы евреев найти свое место в Новом Свете.
Однако наступил день, когда я вернулась к себе. Я только что принесла корзинку сушеных яблок жене Джейкоба Маркуса, которая произвела на свет четвертую дочь, и быстрыми шагами, борясь с холодом, пересекала ветреную Фронт-стрит, когда услышала, как меня окликнули по имени:
– Титуба!
Я оказалась лицом к лицу с молодой негритянкой, внешность которой сперва показалась мне незнакомой. Уже тогда в городе Салеме, как и в Бостоне, и во всей колонии залива Массачусетс, было большое количество чернокожих, занятых тысячью видов тяжелого подневольного труда и больше не привлекавших ничьего внимания.
