Меня буквально затопили нежность и наслаждение, что удивительно. Можно ли испытывать такие чувства, прижавшись к телу, которое подобно твоему? Наслаждение для меня всегда имело форму другого тела, впадины которого так хорошо подходили моим выпуклостям, а выступы гнездились в нежных равнинах моей плоти. Не показала ли мне Хестер путь другого наслаждения?
Тремя днями позже пришел Нойес и открыл дверь моей камеры. У него за спиной, в его тени мельтешил еврей, более рыжий и неустойчивый, чем когда-либо. Нойес вытолкнул меня во двор тюрьмы; там кузнец – крепкий мужчина в кожаном фартуке – бесцеремонно раздвинул мне ноги так, чтобы они оказались по обе стороны деревянного чурбачка. Затем под ударом кувалды, нанесенным с ужасающей ловкостью, мои цепи разлетелись на куски. То же он под мой крик проделал с моими запястьями.
Я кричала, так как кровь, которая в течение стольких недель держалась в стороне от моих мышц, снова заполняла их, вонзая тысячу жал, тысячу огненных игл.
Я выла, и этот вой, будто вырывающийся из горла объятого ужасом новорожденного, приветствовал мое возвращение в мир. Я должна была снова научиться ходить. Лишенной цепей, мне не удавалось найти равновесие, поэтому я шаталась, будто крепко выпившая. Я должна была снова научиться говорить, общаться с подобными себе и больше не довольствоваться редкими односложными словами. Мне предстояло снова научиться смотреть собеседникам в глаза. Держать в порядке волосы – гнездо змей, шипевших у меня вокруг головы. Натирать мазями свою сухую потрескавшуюся кожу, похожую на плохо выдубленную шкуру.
Родиться два раза – такая неудача случается с очень немногими.
8
Бенджамин Коэн Д’Азеведо, еврей, который только что меня купил, во время эпидемии коклюша потерял жену и младших детей. Но все же у него оставалось пять дочерей и четверо мальчиков, для которых очень срочно надобилась женская рука. Не намереваясь снова заключить брак, как это делали все мужчины колонии, он предпочел прибегнуть к услугам рабыни.
Итак, я стояла почти перед десятком детей всех размеров. У некоторых волосы были черными, как сорочий хвост, у некоторых рыжие, как у их отца. У всех, однако, была одна особенность: ни один не знал по-английски ни слова. Действительно, семья Бенджамина была родом из Португалии, откуда бежала в Голландию во время религиозных преследований. Там ветвь семьи перебралась в Бразилию – если придерживаться точности, в Ресифи – откуда ей снова пришлось бежать, когда город оказался захвачен португальцами. После этого семья разделилась надвое; один клан собрался поселиться в Кюрасао, другой же решил попытать счастья в американских колониях. И это незнание английского, эта непрекращающаяся болтовня по-еврейски или на португальском демонстрировали, насколько это семейство равнодушно ко всему, что не является ни их собственным несчастьем, ни одной из многочисленных горестей евреев по всей земле. Интересно, был ли Бенджамин Коэн Д’Азеведо осведомлен о процессе над салемскими ведьмами и не по причине ли этого неведения он пришел в тюрьму. Во всяком случае, если он и знал об этом печальном деле, то отнес его на счет здешней жестокости; как ему казалось, отличительной черты тех, кого они называют язычниками, и это полностью оправдывало меня в его глазах. А значит, в определенном смысле лучшего места для меня и быть не могло.
Единственными посетителями Бенджамина Коэна Д’Азеведо были несколько других евреев, украдкой приходивших вместе с ним справлять субботний ритуал. Я узнала, что ранее они испрашивали разрешения устроить синагогу, но им было отказано. И вот они прижимались друг к другу в комнате просторного особняка перед подсвечником на семь свечей и монотонно произносили какие-то непонятные слова. Накануне таких дней свет зажигать было не нужно; целая куча детей ела, умывалась и ложилась спать в полной темноте.
Бенджамин Коэн Д’Азеведо состоял в переписке и рабочих отношениях с другими Коэнами, с Леви или Фазерами, жившими то ли в Нью-Йорке, который он упорно называл Новым Амстердамом, то ли в Род-Айленде. Он зарабатывал на жизнь торговлей табаком вполне достаточно и совместно с компаньоном и другом Джудой Монисом владел двумя кораблями, ходившими в море. Этот человек, должно быть, обладавший значительным состоянием, оказался совершенно лишен тщеславия; сам кроил себе одежду из кусков ткани, поступавшей из Нью-Йорка, и питался хлебом без соли и овсянкой. На следующий день после моего прибытия к нему на службу он протянул мне плоский флакон и хрипло произнес:
– Его приготовила моя покойная Абигайль. Это сильное лекарство поставит тебя на ноги.
И ушел, опустив глаза, словно устыдившись доброты своего сердца. В тот же день он принес мне немного необычные предметы одежды из темного сукна.
– Держи, они принадлежали моей покойной Абигайль. Я знаю: там, где она сейчас, она возрадуется, что ты их носишь.
Друг к другу нас подтолкнула именно покойная.
Начала она с того, что соткала между нами сеть из небольших проявлений благосклонности, мелких услуг, незначительных случаев признательности. Бенджамин разрезал прибывший с островов апельсин на две части – для Метахебель, свой старшей дочери, и для меня, приглашал выпить с его друзьями стаканчик теплого вина из Порто и набрасывал на плечи дополнительное одеяло, когда ночь в моей каморке становилась слишком холодной. Я же аккуратно гладила рубашки из грубой ткани, чистила и подкрашивала его плащ, позеленевший от долгой носки, клала ему в молоко побольше меда для вкуса. В день первой годовщины смерти его супруги я заметила, что он пребывает в таком отчаянии, что не удержалась и потихоньку подошла к нему:
– Знаешь ли ты, что смерть – это всего лишь проход, дверь которого остается широко открытой?
Он недоверчиво посмотрел на меня. Набравшись храбрости, я шепнула:
– Хочешь поговорить с ней?
Его глаза закатились. Я приказала:
– Этим вечером, когда дети уснут, встретимся в саду, где яблони. Раздобудь у своего друга овцу или, если не получится, что-нибудь из домашней птицы, шохет
[31].
Признаться, моя кажущаяся уверенность не соответствовала тому, что я чувствовала. Я так долго не упражнялась в своем искусстве! В темноте тюремной камеры, среди подруг по несчастью, лишенная любого природного помощника, я ни разу не смогла пообщаться со своими невидимыми, кроме как во сне. Хестер навещала меня регулярно, моя мать Абена и Ман Яя – пореже. Но Абигайль не нужно переходить воду. Я была уверена, что она недалеко, не смогла далеко уйти от мужа и особенно от горячо любимых детей. Несколько молитв и жертва, принесенная по всем правилам ритуала, заставят ее появиться. И бедное сердце Бенджамина утешится.
Около десяти часов Бенджамин присоединился ко мне под цветущим деревом. Он тащил овцу в безупречно белой шубке и с красивыми глазами, полными смирения. Я уже начала читать свои молитвы и ожидала, когда еще полусонная луна пробудится, чтобы сыграть свою роль в церемонии. В решительный момент мне стало страшно, но тут я почувствовала, как моей шеи коснулись чьи-то губы. Я поняла, что это Хестер: она появилась, чтобы придать мне храбрости.
