Мне казалось, что я полностью исчезаю.
Я предчувствовала, что на судебных процессах над салемскими ведьмами, где протечет столько чернил и которые будут возбуждать любопытство и жалость будущих поколений, представ перед всеми как самое подлинное свидетельство легковерной и жестокой эпохи, мое имя будет обозначать лишь второстепенного участника, не представляющего интереса. Время от времени будут упоминать «рабыню с Антильских островов, по всей вероятности, занимавшуюся вуду». Никого не станут заботить ни мой возраст, ни моя личность. Известность меня не ждет.
Начиная с конца века будут поступать жалобы, выноситься судебные решения, оправдывающие жертв, потомкам которых вернут имущество и честь. Но в числе оправданных меня не будет. Осуждена навсегда. Титуба!
Никакой, ни единой биографии, вдохновенно и бережно воссоздающей мою жизнь и мои страдания!
И эта будущая несправедливость меня возмущала! Сильнее, чем смерть!
Мы добрались до Ипсвича как раз вовремя, чтобы увидеть, как крутится на конце веревки тело женщины, обвиненной не знаю в каком преступлении, и услышать, как в собравшейся толпе говорят, что это хорошо и правильно.
Первое, что я сделала, войдя в тюрьму, это попросила, чтобы меня посадили в камеру с Хестер. Ах, она видела насквозь Джона Индейца! Это всего лишь горемыка без любви, без чести. Мои глаза наполнялись слезами, осушить которые могла лишь одна Хестер.
Но полицейский, тот самый любитель рома, не поднимая головы от своих списков и не переставая выводить там каракули, ответил мне, что это невозможно. Я отчаянно настаивала:
– Почему же, почему, господин?
Он соизволил прервать свое занятие и посмотрел на меня.
– Это невозможно, потому что ее больше здесь нет.
Я стояла в полной растерянности; в голове теснилась тысяча догадок. Ее помиловали? Вернулся из Женевы муж и добился, чтобы ее освободили? Ее увезли в приют, чтобы она там родила? Я не знала срока ее беременности, но вполне вероятно, что настало время. Я едва смогла пролепетать:
– Господин, будьте так добры сказать мне, что с ней случилось. На этой земле нет души добродетельней ее!
Полицейский немного повысил голос:
– Добродетельная? Ну да, как же! Какой бы добродетельной она тебе ни казалась, сейчас это проклятая душа: она повесилась у себя в камере.
– Повесилась?
– Да, повесилась!
С воплями я ломилась в дверь чрева своей матери. С яростью и отчаянием я била кулаком, проламывая карман ее вод. Я захлебывалась и задыхалась в этой жидкой черноте. Я хотела там утонуть.
Повесилась? Хестер, Хестер, почему ты меня не подождала?
Мама, неужели нашим мучениям не будет конца? А раз это так, я никогда не выйду на свет. Я останусь таиться в твоих водах, глухая, немая, слепая, скользя по стенке. Я прицеплюсь к ней так хорошо, что ты никогда не сможешь меня извергнуть наружу и я уйду в землю вместе с тобой, не познав проклятия дня. Мама, помоги мне!
Повесилась? Хестер, я ушла бы вместе с тобой!
После многочисленных обсуждений меня отвезли в больницу города Салема, так как в Ипсвиче не было ничего подходящего. В первое время я не различала день и ночь. Они перепутались в одном и том же круге горя и боли. Мне оставили цепи, опасаясь не того, что я наложу на себя руки, что показалось бы всем счастливым завершением, а того, что в припадке ярости нападу на кого-то из своих братьев по несчастью. Ко мне пришел некий доктор Зеробабель, который изучал психические заболевания и надеялся, что его назначат преподавать в Гарвардском университете. Он распорядился, чтобы на мне опробовали одну из таких микстур:
«Взять молоко женщины, которая кормит младенца мужского пола. Также взять кота и отрезать ему ухо или часть уха. Сделать так, чтобы кровь стекала в молоко. Поить пациентку этой смесью. Три раза в день».
Было ли это действием лекарства? В конце концов я перешла от состояния крайнего возбуждения к оцепенению, которое сочли началом выздоровления. Я открыла глаза, которые упорно держала закрытыми. Я согласилась, чтобы меня покормили. Тем не менее я не могла произнести ни слова.
Так как мое содержание в больнице было слишком дорого для того, чтобы город Салем, которому я не принадлежала, его оплачивал, меня снова отправили в тюрьму. Там я встретила множество лиц, которые показались мне незнакомыми, словно все, что предшествовало смерти Хестер, стерлось из памяти.
Однажды утром, не знаю почему, ко мне вернулись речь и память. Я стала интересоваться тем, что происходит вокруг меня. Я узнала, что Сара Осборн умерла в тюрьме, но не почувствовала ни малейшей жалости.
В тот период меня не покидало искушение покончить с собой. Казалось, что Хестер показала пример, которому я должна последовать. Увы! На это мне не хватало мужества.
Мне так и не удалось понять, почему меня перевезли из тюрьмы Ипсвича в тюрьму Салема. Во время уже далекой поездки с Сэмюэлем Паррисом и его семьей город произвел на меня довольно приятное впечатление. Узкий полуостров, зажатый между двумя медлительными реками, соперничал с Бостоном; его пристани были до отказа заполнены кораблями. Однако там – и мое состояние позволяло это заметить – над домами словно парило в воздухе облако тусклой суровости. Мы прошли мимо школы, перед которой был двор, где печальные наказанные мальчишки ждали, когда учителя их высекут. Посреди Корт-стрит
[30] возвышалось массивное здание, камни для строительства которого были за большие деньги привезены из Англии; там осуществлялось правосудие мужчин. Под его арками стояла толпа сумрачных молчаливых людей. Сама тюрьма оказалась черным зданием с крышей из соломы и бревен; дверь ее была обита железными листами.
5
Я часто думаю о ребенке Хестер и о моем ребенке. О нерожденных детях. Детях, которым ради их блага мы когда-то отказали в дневном свете и солоноватом вкусе солнца. Детях, которым мы оказали милость, но которых, как ни странно, я оплакиваю. Мальчики или девочки, разве это важно? Им обоим я пою старую жалобную песню.
Мой лунный камень упал в воду,
В воду реки.
И мои пальцы не могут его найти.
Бедная я, бедная!
Лунный камень упал.
Сидя на скале у реки,
Плачу и горюю.
Ах! Нежный сверкающий камень,
Ты мерцаешь глубоко под водой.
Пришел охотник
Со стрелами и колчаном.
Красавица, красавица, почему ты плачешь?
Я плачу, потому что лунный камень
Лежит на дне реки.
Красавица, красавица, если причина только в этом,
Я сейчас тебе помогу.
Нырнул охотник и утонул.
Хестер, мое сердце разбивается!
Однажды утром, будто желая поиздеваться надо мной, ко мне в камеру ввели маленькую девочку. Сперва мои затуманенные страданиями глаза ее не различили. Затем память вернулась ко мне. Доркас Гуд! Это была маленькая Доркас, примерно четырех лет от роду; я все еще будто видела, как она прячется в грязных юбках матери, пока полицейский не растащил их.
