– Исайя. Глава 66.
Эдуард Пейсон из Беверли отдал приказ:
– Пусть они спустятся сюда!
Поспешно выходя из комнаты, Сэмюэль Паррис повернулся ко мне и сказал с поразительной добротой в голосе:
– Если ты невиновна, тебе нечего бояться!
Мне хотелось придать своему голосу уверенности, но он прозвучал хрипло и с дрожью:
– Я невиновна.
Девочки уже входили в комнату. Заявив, что собрались все, Сэмюэль Паррис лгал: там были только Бетси, Абигайль и Энн Патнам. Затем я поняла, что он выбрал самых юных из одержимых, как он их называл; самых жалких, вызывающих в сердцах отца и супруга лишь одно желание – облегчить страдания, избавить от мучений.
Против своей воли я подумала, что, за исключением Бетси, прозрачной как воск, с выцветшими от ужаса глазами, Абигайль и Энн никогда не выглядели лучше, особенно первая, более всего напоминавшая хитрую кошку, которая готовится полакомиться беззащитной птичкой.
Безусловно, я знала, что нахожусь под прицелом, но вряд ли смогу описать, какие чувства тогда испытывала. Ярость. Желание убивать. Причинять боль – особенно ее. Я была несчастной дурой, пригревшей на своей груди гадюк, приложив к соску их треугольные пасти с раздвоенными языками. Я была обманута. Ограблена, будто галеон, тяжело нагруженный венецианскими жемчужинами. Мое тело пронзил своим клинком испанский пират.
Эдуард Пейсон – самый старший из мужчин, с уже седеющими волосами и увядшей кожей – спросил:
– Скажите нам, от чего мы пытаемся избавить вас? Кто же, кто вас мучает?
С хорошо рассчитанной паузой, чтобы придать больше веса своим словам, они произнесли:
– Это Титуба!
В полном смятении я слышала, как они называют и другие имена; я так и не поняла, почему они оказались связаны с моим:
– Это Сара Гуд! Это Сара Осборн!
С тех пор как мы поселились в Салеме, я не обменялась ни с Сарой Гуд, ни с Сарой Осборн ни единым лишним словом. Большее, что мне случалось делать, – это давать Доркас Гуд кусочек яблочного или тыквенного пирога, когда та проходила под моим окном с детьми, выглядевшими плохо накормленными.
Подобно трем хищным птицам, мужчины проникли в мою комнату. Они надели покрывающие лицо капюшоны черного цвета, в которых были проделаны лишь дырки для глаз; ткань пересекали полосы влаги от их дыхания. Они быстро обошли мою кровать. Двое схватили меня за руки, третий в это время принялся связывать мои ноги так туго, что я закричала от боли. Затем один из них заговорил, и я узнала голос Сэмюэля Парриса:
– По крайней мере, есть хоть что-то хорошее в том аду, который ты пробудила. Нам будет легко тебя убить. Никто в этой деревне и пальцем не пошевелит, чтобы выступить в твою защиту, а у бостонских судей найдутся дела и поважнее. Впрочем, мы так и сделаем, если ты нас не послушаешься. Ибо, Титуба, ты не заслуживаешь даже веревки, чтобы тебя повесить!
Я пролепетала:
– Что вы хотите со мной сделать?
Один из них присел на краю моей кровати и, наклонившись так, что коснулся меня, отчеканил:
– Когда ты предстанешь перед судом, признайся, что это твоих рук дело.
Я заорала:
– Никогда! Никогда!
Удар пришелся мне по губам, брызнула кровь.
– Признайся, что это твоих рук дело, но ты действовала не одна, и разоблачи своих сообщниц! Гуд, Осборн и остальных!
– У меня нет сообщниц, потому что я ничего не сделала!
Один из мужчин уселся на меня верхом и принялся колотить по лицу кулаками, твердыми как камень. Другой поднял мне юбку и воткнул заостренную палку в самую чувствительную часть моего тела, глумясь:
– Бери, бери, это член Джона Индейца!
Когда я превратилась лишь в сгусток страданий, они остановились, и один снова заговорил:
– Ты не единственное создание Антихриста в Салеме. Есть и другие, чьи имена ты назовешь судьям. Слушай!
Я стала понимать, к чему они клонят, и произнесла умирающим голосом:
– Разве ваши дети не назвали моих так называемых сообщниц? Что вы хотите услышать от меня в добавление к ими сказанному?
Они засмеялись:
– Это, как ты сама говоришь, слова детей весьма неполные! Вскоре мы научим их не опускать главного! А вот новую главу откроешь ты!
Я покачала головой:
– Никогда! Никогда!
Тогда они снова набросились на меня; мне показалось, что заостренная палка доходит мне до самого горла. Тем не менее я продолжала держаться и прохрипела:
– Никогда! Никогда!
Они уставились друг на друга, а затем скрипнула дверь и знакомый голос нежно позвал:
– Титуба!
Это был Джон Индеец. Три хищные птицы толкнули его ко мне:
– Объясни ей, ты, по-видимому, не такой тупой!
Они удалились; в комнате остались только наше горе и запах моего унижения!
Джон Индеец прижал меня к себе; какой сладостью было найти убежище в его объятиях! Достав платок, он постарался промокнуть им кровь с моих ран. Он опустил юбку на мои претерпевшие надругательство бедра, и я почувствовала его слезы на своей коже.
– Жена, моя измученная жена! Ты снова обманываешься в самом главном. Главное – это остаться в живых. Если они требуют, чтобы ты обличала, обличай. Половину жителей Салема, если им так угодно! Этот мир не наш, и если они хотят его сжечь, важно лишь одно: чтобы мы спаслись от этого пламени! Обличай же, обличай всех, кого тебе скажут!
Я оттолкнула его:
– Джон Индеец, они хотят, чтобы я созналась в преступлениях. Но ведь я невиновна!
Он пожал плечами и снова обнял меня, укачивая будто ребенка, который упрямится:
– Виновна? Конечно, в их глазах ты виновна и всегда таковой будешь. Речь идет о том, чтобы ты осталась в живых ради себя самой, ради меня… ради наших нерожденных детей!
– Джон Индеец, не говори о наших детях, ибо я никогда не произведу их на свет в этом мире, лишенном благодати!
Оставив мои слова без внимания, он снова заговорил:
– Обличай, моя изнасилованная жена! Как ни странно это прозвучит, притворяясь, будто повинуешься им, ты отомстишь за себя, отомстишь за меня… Предай их разорению, как Предвечный, уничтожь их горы, их поля, их сокровища.
Подобно трем хищным птицам, деревенские полицейские схватили Сару Гуд, Сару Осборн и меня. О, у них не было причин хвастать своим подвигом, так как ни одна из нас не оказала им сопротивления. Сара Гуд только спросила, вставляя запястья в цепи:
– Кто позаботится о Доркас?
Присутствовавшие при этой сцене господин и госпожа Проктор вышли вперед; сердца их были полны жалости:
