Перейду к тому, как трудно снять одежду с девочек, которые сохраняют неподвижность не более чем черви, разрезанные пополам, и при этом орут, словно с них заживо сдирают кожу! Все же госпоже Паррис удалось выполнить свое задание до конца; появились тела девочек – у Бетси совершенно детское, у Абигайль перешедшее в состояние отрочества, с отвратительными волосами на лобке и розоватыми ореолами сосков. Доктор Григгс тщательно осмотрел их, несмотря на мерзкие эпитеты, которыми поливала его Абигайль, принявшаяся во все горло вопить самые отвратительные оскорбления. Наконец он повернулся к Сэмюэлю Паррису и сокрушенно произнес:
– Я не наблюдаю ни расстройства печени или селезенки, ни скопления желчи, ни жара в крови. Одним словом, я не наблюдаю никакой физической причины их состояния. Должен сделать вывод: Лукавый и правда наложил на них руку.
Эти слова приветствовались оглушительным тявканьем, рычанием и ревом. Повысив голос, чтобы перекричать гвалт, доктор Григгс продолжил:
– Но я всего лишь скромный деревенский врач. Ради любви к наивысшей истине пошлите за собратьями, сведущими более моего.
На этом он собрал книги и ушел.
Внезапно в комнате наступила тишина, будто Бетси и Абигайль осознали важность только что сказанного. Затем Бетси разразилась жалобными рыданиями, в которых, казалось, теперь слышались страх, раскаяние и бесконечная усталость.
Сэмюэль Паррис догнал меня на лестничной площадке и ударом отшвырнул к стене. Затем он шагнул ко мне и схватил за плечи. Я и не знала, что он такой сильный: не руки, а когти хищной птицы. Никогда раньше мне не случалось с такого близкого расстояния вдыхать нездоровый запах его тела. Он отчеканил:
– Титуба, если будет доказано, что моих детей околдовала ты, повторяю: я сделаю так, чтобы тебя повесили!
У меня нашлись силы, чтобы возразить:
– Почему, как только речь заходит о колдовстве, вы думаете именно на меня? Почему вы не подумаете на соседок? Мэри Сибли, по-видимому, кое-что в этом понимает. Расспросите ее!
Это потому, что я начала вести себя будто затравленный зверь, который царапает и кусает всех, кого только может.
Лицо Сэмюэля Парриса сделалось жестким, рот сжался до тонкой кровавой черты. Он разжал свои объятия:
– Мэри Сибли?
Тем не менее объясниться с ней ему было не суждено, по крайней мере, немедленно. В комнату внизу ввалилась целая стая вопящих мегер. Зло стало распространяться и затронуло других девочек деревни. Энн Патман, Мерси Льюис, Мэри Уолкотт одна за другой пали под тем, что было решено называть кознями Лукавого.
С севера на юг Салема над деревянными кормушками для скота, над загонами, над полями, поросшими можжевельником и ромашками поднимался безобразный шум голосов. Голосов «одержимых». Голосов объятых ужасом родителей. Голосов слуг и близких, пытающихся оказать помощь. Сэмюэль Паррис казался очень усталым.
– Завтра я еду в Бостон, обратиться за советом к властям.
Что мне было терять?
Подняв юбку над деревянными башмаками, стиравшими мне ноги в кровь, я побежала к Энн и Томасу Патнам. Томас Патнам, без сомнения, был одним из самых зажиточных в Салеме. Этот великан в шляпе около метра окружностью и в накидке из тяжелого английского сукна являл собой выгодный контраст с женой, которую каждый шепотом называл сумасшедшей. Их дочь – маленькая Энн – много раз говорила мне, что мать желает побеседовать со мной о посещающих ее видениях.
– Она видит, как некоторых жарят в аду!
Понятно, что после подобных речей я предпочла избегать всякого общения с Энн Патнам!
В толпе, заполнявшей первый этаж дома Патнамов, никто не обратил на меня внимания, и я могла без помех наблюдать за кривляньями маленькой Энн. В какой-то момент она выпрямилась, наставила палец на стену и произнесла театральным голосом:
– Здесь, здесь, я его вижу! У него нос как орлиный клюв, глаза будто огненные шары, а все тело покрыто длинной шерстью. Здесь, здесь, я его вижу!
Чего можно было ожидать? Зрелища, как толпа взрослых сперва смеется над мнимыми страхами, а затем утешает ребенка? Вместо этого присутствующие бросились во все стороны и упали на колени, читая псалмы и молитвы. Единственной, кто, положив кулаки на бедра и, откинув голову назад, издевательски расхохотался, была Сара Гуд. Она даже добавила:
– Так чего вы ждете? Идите, потанцуйте с ним! Если в этой комнате и есть его творения, думаю, вы как раз одно из таких!
Затем, взяв маленькую Доркас за руку, она удалилась. Мне следовало сделать то же самое. Потому что во всеобщем движении, которое произвел ее уход, последовавший за насмешливой тирадой, каждый посмотрел на соседа; меня обнаружили в углу, куда я забилась.
Первый камень бросила госпожа Поуп:
– Хорошенькую же новую прихожанку привел нам Сэмюэль Паррис! По правде говоря, ему не удалось вырастить золото, вот он и опустился до проклятой смоковницы!
Госпожа Поуп была женщиной без мужа, каких в Салеме много, из тех, кто большую часть времени проводит, таская из дома в дом полную корзину сплетен. Она всегда знала, почему такой-то новорожденный умер и почему живот такой-то новобрачной все еще остается пустым… и обычно все ее избегали. Однако на этот раз она снискала единодушную поддержку. Госпожа Хантчинсон последовала за ней и подобрала второй камень:
– Стоило ему только появиться в деревне с этими траурными физиономиями в поклаже, я сразу поняла: он отверз врата бедствиям! И теперь злой рок навис над нами!
Что могла я сказать в свою защиту?
К моему удивлению, госпожа Элизабет Проктор, наблюдавшая за всем этим с величайшей скорбью, отважилась подать голос:
– Воздержитесь от того, чтобы осуждать прежде, чем настал часа суда! Мы не знаем, колдовство ли это…
Ее голос был перекрыт десятью голосами:
– Нет же! Нет! Доктор Григгс узнал его.
Госпожа Проктор отважно пожала плечами:
– Ну хорошо! Вы что, никогда не видели, чтобы доктор ошибался? Разве не тот же Григгс отправил на кладбище жену Натаниэля Бейли, взявшись лечить ей горло, в то время как у нее была отравлена кровь?
Я сказала:
– Не трудитесь так ради меня, госпожа Проктор! Жабья слюна никогда не перебьет аромат розы!
Несомненно, я могла бы выбрать лучшее сравнение; мои враги не замедлили это отметить, расхохотавшись:
– Это кто тут роза? Ты, что ли? Ты? Ой, бедная Титуба, ты ошибаешься. Да, ошибаешься с цветом.
Несмотря на то что Ман Яя и моя мать Абена больше не разговаривали со мной, время от времени я безошибочно догадывалась об их присутствии. Часто в утренние часы в моей комнате по занавескам скользила легкая тень, чтобы затем пристроиться на краешке кровати и поговорить со мной. Оставаясь неосязаемой, она излучала на удивление приятное тепло. И вот по аромату жимолости, распространявшемуся в моей жалкой комнатке, я узнавала Абену. Запах Ман Яя был сильнее – почти пряный, а еще более обманчивый. Ман Яя не дарила мне тепло, а придавала разуму остроту, убежденность, что в конечном итоге ничто не сможет меня уничтожить. Если быть предельно краткой, то Ман Яя давала мне надежду, а моя мать Абена – нежность. Тем не менее согласитесь, что перед лицом тех серьезных опасностей, которые мне угрожали, я нуждалась в более тесном общении. В словах. Иногда ничто не бывает ценнее слов. Зачастую лжецы, зачастую предатели, они от этого не перестают быть незаменимым бальзамом.
